голос Элен.

– Ты еще не ложилась? – спросил отец. Он старался говорить мягко, пытаясь избежать размолвки, но голос звучал сухо, в нем проступали раздражение и настороженность.

– Я полагала, – холодно отозвалась Элен, – что кто-то должен растолковать тебе, как дурно ты влияешь на своего сына.

– Дурно? – Отец хотел прибавить что-то еще, видимо, очень грубое, но сдержался и сказал примирительно, с хладнокровным отчаянием пьяного человека: «О чем ты, Элен?»

– Неужели ты и вправду думаешь, – продолжала она невозмутимо (я был уверен, что она очень прямо стоит посреди комнаты, скрестив на груди руки), – что он должен вырасти твоим подобием? Отец смолчал, но Элен не унималась: – А ведь он, знаешь ли, с каждым днем становится взрослее и умнее, чего не могу сказать о тебе, – язвительно закончила она.

– Иди спать, Элен, – отмахнулся отец, и голос его прозвучал устало.

Меня так и подмывало кинуться к ним и объяснить Элен, что мы с отцом сами разберемся в наших делах и в помощи не нуждаемся. И потом, как это ни странно, мне почему-то казалось, что тетка обидела меня – ведь я и словом с ней не перемолвился об отце. Я снова услышал его тяжелые нетвердые шаги уже на лестнице, ведущей в его комнату.

– Не воображай себе, будто я не знаю, где ты был.

– Пил с приятелем, – отозвался отец, – а теперь хочу немного поспать. Чем ты недовольна?

– Ты был с этой девкой Беатрисой, – сказала Элен. – Ты только у нее и пропадаешь, на нее уходят все твои деньги, ты забыл о своем достоинстве и самолюбии.

Ей все-таки удалось вывести отца из себя. От злости он стал даже заикаться.

– Если ты думаешь, что я… я тут стану обсуждать с тобой… с тобой свою личную жизнь, если ты думаешь, что обсуждать ее… Да ты просто выжила из ума!

– Мне до тебя нет дела, живи, как хочешь, я беспокоюсь о Дэвиде. А он считается только с тобой, растет без матери, меня слушается только потому, что не хочет огорчать тебя, а ты приходишь домой пьяным и думаешь, что подаешь мальчику хороший пример. Не пытайся себя убедить, – добавила она изменившимся от ярости голосом, – будто он не знает, откуда ты приходишь в таком виде и не догадывается о твоих связях с женщинами.

Она ошиблась: тогда я действительно ничего не знал об этом, вернее, никогда об этом не думал, но с .того вечера эти женщины у меня не выходили из головы. Стоило мне увидеть какую-нибудь женщину, как я сразу же думал, а, может, и с нею у отца была эта «связь», как выражалась Элен.

– Я уверен, что Давид не может думать так грязно, как ты, – только и ответил отец.

В наступившей тишине я пытался догадаться, о чем они сейчас думают, старался представить себе, как в этот момент они выглядят и какими они будут утром за завтраком.

Посреди лестницы отец вдруг остановился и сказал так резко, что я вздрогнул:

– Послушай, я хочу, чтобы Дэвид вырос настоящим мужчиной, понимаешь, мужчиной, а не пастором!

– Ты, кажется, путаешь мужчину с жеребцом, – отрезала Элен, – спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – немного помолчав, добавил отец.

И я снова услышал его нетвердые шаги на лестнице.

С этого вечера с непостижимой беспощадностью молодости я стал презирать отца и ненавидеть тетку. Трудно сказать, почему. Я и сам не знаю. Пророчествам Элен суждено было сбыться, а она говорила, что не за горами время, когда никто и ничто не смогут со мной совладать, Даже отец. И это время действительно наступило.

Все случилось после той истории с Джо. Она потрясла меня, я замкнулся в себе и озлобился. Рассказать кому-нибудь, что со мной стряслось, я, разумеется, не мог, я даже себе боялся признаться в этом, старался не вспоминать, но это было всегда со мной. Точно страшный разлагающийся труп, мысль об этом залегла в глубине мозга, отравила, разъела его и укрылась в подсознании. Вскоре я стал приходить домой пьяный, наталкивался на Элен, и та каждый раз устраивала скандалы.

Отец считал мои выходки неизбежной болезнью роста и старался не придавать им значения. Но за его дружелюбно-заискивающим тоном прятались растерянность и страх. Может быть, он надеялся, что с возрастом я стану к нему ближе, но стоило ему попытаться заговорить со мной по душам, я еще больше уходил в себя. Я не хотел, чтобы он понимал меня, не хотел ничьего понимания.

Потом я вступил в ту фазу, через которую неизбежно проходят молодые люди: я стал осуждать отца, притом судил его сурово, даже жестоко, от этого сильно страдал сам, хотя, конечно, не мог понять, что по- настоящему любил отца и что любовь умирала вместе с моей возмужалостью.

Бедный отец был обескуражен и напуган. Он даже подумать боялся о том, что наши отношения испорчены навсегда и, разумеется, не представлял, как поправить дело, но просто посмотреть правде в глаза – значило для него расписаться в том, что проглядел самое важное в жизни, чего-то недоделал и окончательно запутался. И поскольку ни он, ни я понятия не имели, какую ошибку допустили, а вдобавок, по негласному сговору, оба были вынуждены хитрить с Элен, нам не оставалось ничего другого, как относиться друг к другу с подчеркнутой теплотой. Мы мало походили на отца и сына. Отец даже хвастался, что мы с ним вроде «дружков-собутыльников». Может, иногда он и сам в это верил, но я – нет, больше того, мне вовсе не хотелось быть его «дружком». Я хотел быть его сыном. Когда он вдруг начинал по-мужски откровенничать со мной, я пугался и выходил из себя. С сыновьями отцам вообще не стоит выворачивать себя наизнанку. Я не хотел знать, а тем более слышать от него самого, что он такой же слабый и уязвимый, как я, это не укрепляло моих сыновних и дружеских чувств, отнюдь, мне, наоборот, начинало казаться, что я подглядываю за ним в щелку, и тогда мне делалось совсем не по себе. Отец думал, что мы похожи. Только мне вовсе не хотелось так думать, не хотелось думать, что я живу, как он, и что мой мозг когда-нибудь станет таким же чахлым, вялым и неподатливым. Отец хотел быть со мной накоротке, хотел, чтобы я держался с ним как с ровесником, а мне хотелось по-сыновнему соблюдать почтительную дистанцию. Только тогда я смог бы его полюбить. Как-то ночью, сильно под хмельком, я возвращался с приятелями с загородной попойки и разбил вдребезги машину. Произошло это целиком по моей вине. Пьян я был здорово и, тем не менее, полез за руль. Никто этого и не заметил, потому что я из тех людей, кто, упившись чуть ли не до белой горячки, выглядит трезвым, как стеклышко. Мы выскочили на прямое ровное шоссе, и вдруг на меня будто столбняк нашел. Машина потеряла управление, и из чернильной тьмы неожиданно вынырнул молочно-белый телеграфный столб. Послы шались крики, что-то лязгнуло, загудело, ухнуло, все вокруг стало багровым, ярким, как солнце, и я погрузился в таинственную темноту.

В себя я, видимо, пришел, когда нас перевозили в больницу. Смутно помню какое-то копошение вокруг, голоса, все это где-то далеко-далеко и вроде не имеет ко мне отношения. Потом я очнулся в снежном царстве: высокий белый потолок, белые стены, обледенелое окно, с неприязнью глядящее на меня. Я, наверное, силился привстать, потому что помню, как сильно звенело в ушах, потом что-то тяжелое придавило грудь, и надо мной нависло огромное лицо. Оно тоже давило и постепенно подминало меня. Я вскрикнул: «Мама!», – и потом стало опять темно.

Когда я, наконец, пришел в себя, у кровати стоял отец. Я чувствовал, что он в комнате, хотя еще не успел разглядеть его. Я осторожно повернул голову. Увидев, что я проснулся, отец приблизился ко мне и попросил не волноваться. Я заметил, что он здорово постарел и мне захотелось плакать. Мы молча смотрели друг на друга.

– Как ты себя чувствуешь? – наконец прошептал он.

Я попробовал ответить, но мне сразу же стало очень больно, и я испугался.

– Не волнуйся, Дэвид. Ты поправишься, поправишься, вот увидишь.

Я ничего не мог выдавить из себя. Я просто разглядывал его лицо.

– Вам, ребята, еще здорово повезло, – сказал он, стараясь улыбнуться. – Тебе досталось больше всех.

– Я напился, – пробормотал я. Мне так хотелось обо всем ему рассказать, но говорить было невыносимо больно.

– Неужели ты не знал, – спросил он в крайнем недоумении (большего он не мог себе позволить), – что пьяному лучше не садиться за руль? Ты же прекрасно знал это, – строго добавил он и поджал губы.

– Вы же все могли расшибиться насмерть. Его голос дрогнул.