– Ты здесь и познакомился с Гийомом? – спросил я.

Он недовольно скривился и опустил глаза.

– Нет, это длинная история, – и с ухмылкой продолжал, – я познакомился с ним в кино. Мы снова расхохотались.

– С' etait un film du far west, avec Gary Cooper.

Это показалось нам чертовски забавным, и мы долго хохотали, пока не пришел официант с бутылкой белого вина.

– Так вот, – пригубив бокал, продолжал Джованни, и глаза его увлажнились, – хлопнул последний выстрел, благородный и смелый ковбой победил, музыка кончилась, я нырнул в проход между рядами и наткнулся на этого типа, на Гийома, извинился и направился в фойе. Но он увязался за мной и стал нудно плести, что оставил шарф на моем месте, что он, якобы, сидел за мной и повесил пальто с шарфом на спинку моего стула, а я смахнул шарф и уселся прямо на него. В общем, сам понимаешь! Я ему объяснил, что в кино не работаю, и пусть он сам ищет свой шарф. Но я на него ни капельки не рассердился, потому что уж очень он нескладно плел. Тогда он сказал, что все, кто работает в кино, воры, и он ручается, что стоило им увидеть его шарф, как они его сразу бы сперли, такой он дорогой и к тому же подарок его матери и… В общем, можешь мне поверить, даже Грете Гарбо не сыграть бы так, как он. Я пошел за ним в зал, шарфа, конечно, на месте не было. Я сказал, что он, наверняка, обронил его в фойе. Но пока мы суетились, все вдруг решили, что мы с ним вместе, ты понимаешь? И я не знал, то ли мне отделаться от него, то ли от ротозеев вокруг нас. Он был очень хорошо одет, а я нет, и я в конце концов подумал, что лучше мне унести отсюда ноги. Потом мы все-таки попали в кафе, сидели на веранде, и он все плакался, как ему жалко шарф да что ему скажет мать, в общем, слово за слово – он пригласил меня с ним поужинать. Я, конечно, хотел отказаться, он мне и без того надоел, но я боялся, как бы он не устроил скандала прямо на веранде, пришлось пообещать, что как-нибудь на днях я с ним поужинаю. Я и не собирался идти, – сказал он с короткой ухмылкой, – но в те дни я почти ничего не ел и был страшно голоден, ну и пошел.

Джованни посмотрел на меня, и на его лице я снова прочитал то, что уже не раз замечал в течение этой ночи – его красота и притворная развязность скрывали душевное смятение и страх, а под сильным желанием нравиться каждому встречному таилась жуткая неуверенность в себе. У меня вдруг сжалось сердце, захотелось погладить его по волосам и как-то утешить.

Нам подали устриц, и мы принялись за еду. Джованни сидел на самом солнце, его черные волосы отливали золотистым блеском, и даже темно-серые раковины устриц пожелтели от солнечных лучей.

– Ну вот, – продолжал он, проглотив устрицу, – ужин прошел, конечно, ужасно, потому что он умудрился устроить мне скандал и у себя дома. К тому времени я уже знал, что он парижанин и держит бар, в то время как я не был парижанином, сидел без работы и даже без carte de travail.

И я решил, что он мне может быть весьма полезен, если только изловчиться и не позволить ему себя лапать. Скажу тебе частно, – и Джованни посмотрел на меня, – я не могу похвастаться, что мне это удалось. У него были не руки, а щупальцы осьминогов, к тому же, ни капли стыда, но… – он мрачно проглотил устрицу и наполнил наши бокалы вином, – зато теперь у меня есть carte de travail и работа. Платит он очень хорошо, – Джованни опять с ухмылкой добавил, – к тому же я оказался толковым работником, поэтому он часто оставляет меня одного с посетителями.

Джованни с опаской поглядел в сторону стойки.

– Мужчина-то он никакой, – добавил он с грустью и по-детски и в то же время по-взрослому смутился. – Сам не знаю, какой, одно слово – ужасный. Но теперь у меня будет carte de travail, а с работой – посмотрим, пока вот уже почти месяц прожили без скандалов.

– А, думаешь, они будут? – спросил я.

– Конечно, – сказал Джованни, кинув на меня беглый, недоуменный взгляд, будто раздумывал, понял ли я хоть что-нибудь из его рассказа, – наверняка у нас возникнут какие-нибудь стычки. Нет, сразу он меня, конечно, не прогонит, это не в его правилах. Он придумает какой-нибудь повод.

Мы молча сидели за столом, заваленным устричными раковинами, курили сигареты и допивали вино. Я вдруг почувствовал, что очень устал, посмотрел в окно на узкую улицу, на обшарпанный угол, где и находился этот бар – улица пламенела в солнечных лучах. Было очень многолюдно, и я подумал, что так и не смог до конца понять этих европейцев. Внезапно в груди что-то нестерпимо защемило, и меня потянуло домой, не в гостиницу, стоящую в одном из парижских переулков, где консьержка снова предъявит мне мой неоплаченный счет, нет, меня властно потянуло домой, туда, за океан, к людям и жизни, которые были мне знакомы и понятны, к той жизни, к местам моего детства, к людям, которых я любил безнадежно, с какой-то неизбывной горечью, но любил больше всего на свете. Я никогда так отчетливо не понимал, что ностальгия во мне не умерла, и мне стало страшно. Я посмотрел на себя со стороны и увидел бездомного бродягу, который словно корабль носится по волнам жизни и не знает, где бросить якорь. Я вглядывался в лицо Джованни, но и он был бессилен мне помочь. Джованни был принадлежностью этого чужого города, который никогда не принадлежал мне. Я начинал понимать, что случившееся со мной вовсе не было так страшно, как бы мне в глубине души этого хотелось, и тем не менее это было странным и непостижимым. Нет, утешал я себя, ничего в этом нет страшного и необычного, но какой-то голос во мне неотвязно шептал: «Стыдись, стыдись, спутался с парнем, противно, чудовищно». Но странным было другое: то, что это было вариантом извечного человеческого тяготения друг к другу, которое существует повсеместно и пребывает вовеки.

– Viens, – сказал Джованни.

Мы поднялись и пошли в бар, и Джованни заплатил по счету. Жак и Гийом распивали вторую бутылку шампанского и уже начали пьянеть. Зрелище становилось отвратительным. «Неужели этих несчастных, терпеливых мальчиков они так и не накормят», – подумал я. Джованни отозвал в сторону Гийома и договорился, что сам откроет бар. Жак слишком увлекся своим бледным, высоким мальчиком, и ему было не до меня. Мы распрощались и ушли.

– Мне надо домой, – сказал я, когда мы с Джованни очутились на улице, – надо заплатить за гостиницу.

Джованни с изумлением уставился на меня:

– Mais tu es fou1, – укоризненно сказал он, – какой смысл идти сейчас домой, встречаться с этой отвратительной консьержкой и спать одному в своем номере, а потом встать, во рту горчит, живот подводит, так что хочется полезть в петлю. Пойдем ко мне, проснемся, как в лучших домах, пропустим где- нибудь по аперитивчику, а потом перекусим. Так будет гораздо лучше, – с улыбкой протянул он, – вот увидишь.

– Но мне надо забрать свои вещи, – сказал я.

Он взял меня за руку.

– Bien sur, но сейчас они же тебе не к спеху. Я упорствовал. Джованни остановился.

– Пойдем. Честное слово, на меня смотреть приятней, чем на консьержку или на обои в номере. А когда ты проснешься, я тебе улыбнусь, они же этого не сделают.

– Ah, tu es vache, – только и сказал я.

– Кто vache, так это ты, – сказал он, – если готов бросить меня здесь одного, хотя знаешь, что я напился, и мне без тебя не добраться до дому.

Мы оба расхохотались и, подтрунивая и поддразнивая друг друга, дошли до Boulevard de Sebastopol.

– Больше даже говорить не будем о том, как ты хотел бросить Джованни в такой опасный час посреди чужого города.

Я начал понимать, что он тоже нервничал. Откуда-то с противоположного конца бульвара вынырнуло такси, и Джованни проголосовал.

– Я тебе покажу свою комнату, – сказал он, – все равно на днях тебе надо было бы заглянуть ко мне.

Такси остановилось, и Джованни, словно вдруг испугавшись, что я все-таки сбегу, втолкнул меня в машину и сам пристроился рядом, бросив шоферу: «Nation».

Он жил на широкой, вполне приличной, хоть и некрасивой улице, где стояли большие неказистые, недавно построенные дома. Улица упиралась в небольшой сквер. Комната Джованни была на первом этаже последнего дома. Мы прошли мимо лифта, потом по небольшому темному коридору, который вел к его