вспоминаю прекрасное слово: Сталин!»

«Эту породу (немцев) мы уничтожаем», — писал Эренбург 25 октября 1942 г. «Немцы не люди, — говорится в это же время в его пресловутом обращении “Убей!”,[137] которое нашло среди советских войск широчайшее распространение и владбливалось красноармейцам вновь и вновь. — Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово “немец” разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих близких и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоем участке затишье, если ты ждешь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! — это просит старуха мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»

Ненависть Эренбурга преследовала немецких солдат и после их смерти, и вновь и вновь в его призывах заметны несомненные черты морального помешательства. Но следует знать, что слово Эренбурга было словом Советского Союза, что именно он внушал волю Сталина и советского руководства частям Красной Армии. «Луна бросает свой ядовитый зеленый свет на снег, — восхищался он в предисловии к вышедшему в 1943 г. британскому изданию своей военной книги «Russia at War», которое восторженно прокомментировал писатель Д.Б. Пристли, — на немцев, тысячи и тысячи из них, некоторые из которых разорваны снарядами, некоторые раздавлены танками, другие напоминают восковые фигуры… Один полковник показывает свои старые, желтые крысиные клыки… Немцы растоптаны, разорваны, разрублены… Здесь лежат пивовары, убойщики свиней, химики, палачи, здесь лежат немцы… Куски мяса, похожие на разломанные части машин… Органы рта… Клочья человеческих тел… Руки без туловища… голые розовые подошвы, торчащие из снега как призрачные растения.» «Из тех немцев, которые 22 июня 1941-го перешли нашу границу, — торжествовал он, — немного осталось в живых… Где они? В земле.» «Кажется, будто реки выбрасывают их гниющие тела и земля выплевывает их останки.» Он не раз обращается против обычая захоронения погибших (кстати говоря, практиковавшегося советскими войсками в Восточной Германии в 1945 г. совершенно аналогичным образом), чтобы извлечь отсюда выводы в меру своей низости. «Их, — говорится 14 и 31 января 1942 г., — зарывали на площадях городов, в скверах, в деревнях возле школы или больницы. Немцы хотели, чтобы даже их мертвые тревожили сон наших детей.» «Они хотели еще унизить нас даже своими могилами… Они, вшивые фрицы, гангстеры и преступники, хотели покоиться рядом с Львом Толстым…» И он добавил: «Немецким могилам нет места на площадях русских городов». Отображение того, какой отклик вызывали в Красной Армии извращения Эренбурга и к каким деяниям они побуждали красноармейцев, — это центральная задача данного сочинения. Однако перед этим еще требуют более подробного освещения высказывания, которых Эренбург удостоил немцев, не принадлежавших к Вермахту, — немецких мужчин, женщин и детей.

Эренбург никогда не скрывал, что не признает разницы между немецкими военнослужащими и гражданскими лицами. Германия для него — «огромная гангстерская организация», немецкий народ — «многомиллионная банда преступников», «орда кочующих пиратов». Поэтому он на деле допускает лишь разделение труда между солдатами и гражданскими лицами: «Мужчины отправляются искать добычу. Женщины ждут, что они возвратятся с голландским сыром, парижскими чулками, украинским салом». «Проклятое племя», — воскликнул он 2 ноября 1944 г., а 12 апреля 1945 г. перечислил причины, по которым каждый советский человек должен быть исполнен «великой, справедливой, страстной ненависти», «не только ненависти, но точно так же глубокого презрения к немцам». Однако, по его признанию, ненависть и презрение означали для него одно и то же. И выбор причин для этого, приведенных им в данном месте, уже сам по себе образует состав преступления — национальной и расовой ненависти, что тотчас бросится в глаза, если захотеть поставить на место «немецкого» этническое обозначение другого народа, например, того народа, выходцем из которого был сам Эренбург. «Мы презираем немцев, поскольку они морально и физически бесстыжие», — выставил он себя выразителем мнимых чувств советских людей, «Мы презираем немцев за их тупость», «Мы презираем немцев, поскольку они лишены элементарного человеческого достоинства», «Мы презираем немцев за их алчность», «Мы презираем немцев за… их кровожадность, граничащую с половым извращением», «Мы презираем немцев за их жестокость — жестокость хорька, который душит беззащитного», «Мы презираем немцев за их деяния, за их мысли и чувства, за их клятвы…», «Мы презираем их, поскольку мы люди, и к тому же советские люди». «Облик немецких мужчин и женщин, — добавил он для подкрепления, — выворачивает желудок.» Эренбург, со своей стороны, в 1945 г. сознательно отказался участвовать в каких-либо мерах «перевоспитания», в попытке «поднять немцев, этих человекоподобных существ, хотя бы до уровня отставших в развитии людей», «научить их быть людьми или, по крайней мере, походить на людей».

А какое описание немецких женщин получали красноармейцы? И о женщинах точно так же, как о солдатах, у Эренбурга имеется только огульное суждение: «Самка этого сорта ждет добычи в своем логове». По нему они все без исключения «кровожадные» и «абсолютно бесстыжие». «Что касается немок, — писал Эренбург 7 декабря 1944 г., — то они вызывают в нас одно чувство: брезгливость. Мы презираем немок за то, что они — матери, жены и сестры палачей. Мы презираем немок за то, что они писали своим сыновьям, мужьям и братьям: “Пришли твоей куколке хорошенькую шубку”. Мы презираем немок за то, что они воровки и хипесницы. Нам не нужны белокурые гиены. Мы идем в Германию за другим: за Германией. И этой белокурой ведьме несдобровать.»

Но в действительности женщины в Германии были исполнены не желанием каких-либо посылок, как столь злобно распространялся Эренбург, не говоря уже о том, что у населения, угнетенного, до предела эксплуатируемого и раздетого социализмом, больше не было ничего, что оно могло бы отдать и продать, и что отправка посылок с Восточного фронта была вообще запрещена и невозможна. Немецких женщин наполняла глубоко человеческая забота о жизни и здоровье мужчин, сражавшихся на советском театре военных действий. Эренбург очень хорошо это понимал, и он злоупотреблял этим моментом в столь же гнусной, как и характерной для него манере. «Сотни тысяч немецких мертвецов гниют в русской земле», — ликовал он 7 октября 1941 г. «Каждый вечер, — писал он 7 декабря 1941 г., — миллионы немок мечутся в тревоге… Каждое утро в Германии просыпаются несколько тысяч новых вдов. С востока как бы доходит запах человечины.» «Ваш Густав убит, — злорадно обратился он 26 ноября 1941 г. к госпоже Гертруд Гольман. — Он лежит у Волхова, погребенный в сугробе… Здесь нет ничего, кроме белого безжалостного снега, и Густав лежит в нем мертвый, лицом книзу… Они пролежат там до весны, как мясо в холодильнике.»

Страдания жен и матерей служат предметом его особой радости и его иронии. «Мы видим жадную слюнявую морду немецкой гиены, — писал Эренбург 25 декабря 1941 г., — мы коротко скажем: “Сударыня, вы дождались подарков, вы получили по заслугам…” Плачьте, немецкие женщины!.. А не хотите плакать — пляшите, шуты и шутихи… Весной тают снега, весной вы услышите запах мертвечины.» «Мы заставим этих самок проплакать свои глаза», — провозгласил он 7 ноября 1941 г. Вновь и вновь Эренбург наслаждался сердечной скорбью женщин, потерявших своих близких, — к примеру, в отталкивающей манере, 10 декабря 1941 г. Сын госпожи Фриды Бель, немецкий солдат, был застрелен — видимо, из засады. «Теперь она плачет, — писал Эренбург. — Вместе с ней плачут и другие немки. Плачьте, сударыни…» В Париже трех немецких офицеров застрелили из-за угла — якобы, в виде возмездия за Компьенское перемирие, которое ведь было заключено в 1940 г. по правилам и с соблюдением достойных форм. «Госпожа Мюллер, — иронизировал Эренбург, — ваш сын еще пьет шампанское в кабаках Парижа? Готовьте траур, сударыня…» В Норвегии четырех немецких солдат исподтишка истребили во мраке ночи «отважные рыбаки»: «Море выкинуло один труп. Фрау Шурке, ваш первенец еще пьет “аквавиту” в Осло? Запаситесь носовыми платочками и не мечтайте о могиле с цветами… люди ненавидят даже мертвых немцев». В Пирее партизаны взорвали военный склад. Было убито 18 немецких солдат: «Фрау Шуллер, ваш любимец пьет в Афинах мускат? Не сомневайтесь: немцы его похоронят с почестями. А гречанка… плюнет на могилу вашего сына». «Плачьте громче, немки! — восклицает Эренбург с радостным волнением. — Вам не увидеть ваших сыновей. Вам не найти дорогих вам могил.»

Пока немецкие войска находились на советской земле, Советы могли поднять руку только на