— Мама не хотель, чтобы ми ехать сюда… — Она судорожно сглатывала рыдания. — Мама был прав.

— Эльзи, зай руих! — перебил Карл. Он весь напрягся, как тетива. Судя по всему, он угадывал продолжение этого разговора.

Но ее уж было не унять.

— Ми имель ин Вена свой дом. Мой муш работаль хороши фирма. Цванциг яре… дфадцат лет!.. Унд хозяин обещать ему пенсион…

— Эльзи! — снова перебил ее Карл.

— А сдэсь… он так мало получайт… Ми иметь дети…

Карл Рауш порывисто, как только это возможно при его комплекции, вскочил. Его мясистые щеки пылали.

— Вир геен нах хауз, Эльза, — неожиданно тихо сказал он. — Руф ди киндер…

Эльза умолкла. Побледнев еще больше, она встала из-за стола и вышла из комнаты.

Карл с видом убитым и несчастным, но стараясь все же смягчить впечатление от этой сцены, улыбаясь через силу, направился к Софье Никитичне.

— Я прошу исфинить. Она немножко болеть… Спасибо.

И, кивнув всем, кто был в комнате, удалился.

В передней слышались приглушенные голоса Отки и Лотки — они говорили по-немецки, с матерью наверное. Потом лязгнул замок. Открылась и затворилась входная дверь.

— А не выпить ли нам по маленькой? — бодро предложил Якимов и, взяв со стола бутылку, прочел на этикетке — «Фин-Шампань».

Уже был поздний вечер, когда гости разошлись. Все ушли. Остались лишь сами хозяева да еще мы: мама Галя, Ганс и я.

Ма вызвалась помочь Софье Никитичне управиться с посудой, и они, вооружившись полотенцами, сели вдвоем за стол там же, в гостиной, чтобы не таскать всю утварь на кухню — чашки, блюдца, тарелки — боже ты мой, гора!..

Якимов увел Ганса к себе в кабинет.

А мы с Танькой уселись в ее комнате прямо на полу, на истертом ковре, и занялись этими дурацкими блошками.

Щелк. Мимо.

Скок. Мимо.

Прыг. Прыг. Знай наших!

Я все раздумывал: говорить ей или не говорить? О сокровенном. О своей мечте.

И не утерпел. Сказал:

— А знаешь, скоро будут такие школы, где ребят учат на летчиков и артиллеристов. Такие специальные школы… Нет, не взрослых, а ребят — после седьмого класса. Честное слово!.. И они будут носить настоящую военную форму. Голубые петлицы — у тех, которые на летчиков. И ремень с бляхой.

— Не ври.

— Я не вру. Это правда. Мне Ганс говорил. Он в газете читал.

— Мальчишкам — военную форму?

— Да. Только мне еще четыре года ждать: туда после седьмого принимают. Круглых отличников.

— Но ты ведь не круглый?

— Но ведь еще четыре года…

Меня, признаться, самого смущало то обстоятельство, что я не круглый. И, лишь услыхав про голубые петлицы, я впервые заскорбел об этом.

— А знаешь, — сказала Танька, — в Москве есть такая школа, где маленьких девочек учат на балерин. Они там живут, в школе, и все время танцуют. Танцуют, танцуют…

— А уроки? — усомнился я.

— Вот чудак! Они на уроках и танцуют! М-м… Ничего себе заведение.

— Это как же, — спросил я, — тоже после седьмого?

— Нет. Хоть с первого, хоть со второго, хоть с третьего… Хоть сейчас!

Танькины глаза ликовали. Хоть сейчас! Вот сейчас она немедленно поедет в Москву, в ту школу, где танцуют на уроках.

Она вскочила, оттолкнулась пятками от пола и, встав на носки, мелко-мелко засеменила вдоль комнаты— ноги прямые и тонкие, как спички, руки вразброс, растопырены пальцы…

— Значит, там на артисток учат?

— Ну да.

— А тебя не примут, — с сожалением сказал я.

— Почему?

— Туда конопатых не берут.

— Я… конопатая?

Она застыла, обмерла. Потом, невесомо ступая, все еще на цыпочках, приблизилась к зеркальцу, висевшему у ее кровати. И заглянула в него — осторожно, сбоку, едва-едва, с той леденящей робостью, с какой поутру окунают в ручей щиколотку…

Уж не знаю, что она там увидела, что она там нашла, на своем лице. Я ведь не со зла. Мне и впрямь показалось, что, на весну глядя, у нее по всему носу и по соседству с носом сквозь прозрачную белую кожу проклюнулись желтинки — будто сквозь снег пробились огоньки мать-мачехи.

Я-то их увидел, веснушки. Она же, конечно, не обнаружила.

И, крутнувшись волчком, бросилась на меня.

Я от нее.

А она за мной.

Я в дверь.

Она следом.

Мы как угорелые носились по квартире — из комнаты в комнату, из двери в дверь. Кабинет, гостиная, детская. Гостиная, детская, кабинет… Детская, кабинет, гостиная.

В гостиной Ма и Софья Никитична перетирали полотенцами чашки.

В кабинете неярко светила настольная лампа, Якимов и Ганс дымили папиросами, утонув в покойных креслах.

В детской валялись на ковре рассыпанные блошки.

Мы бежали по кругу, хохоча и задыхаясь. Иногда на бегу Танька мешкала у попутного зеркала, пытливо вглядываясь в него. И тогда, обежав круг, я натыкался на нее. Она бросалась наутек, позабыв, что не я гонюсь за ней, а она за мной. А потом вспоминала — оборачивалась на ходу, я тоже круто поворачивался и бежал в обратную сторону.

На нас не обращали внимания. Ни в гостиной, ни в кабинете.

Там вели свои беседы.

Урывки этих бесед — несвязные, с полуслова до полуслова — я, того не желая даже, ловил на бегу. И они застревали в памяти.

Софья Никитична…а мы с Алексеем давно познакомились. Я преподавала на рабфаке, он учился у меня. Деревенщина, мужик сиволапый… Знаете, как он за мной ухаживал? Остался после уроков, попросил объяснить теорему. А сам — дверь на ключ. Только меня, как видите, тоже бог силой не обидел. Ох, и досталось ему!..

Ма. А потом?

Софья Никитична. Потом он уехал в институт… А я ждала.

Ганс. Мне кажется, что сейчас еще некоторые… э-э… недооценить положение. Ругать фашисты — это очень хорошо, карикатуры в газеты — это очень смешно. Одэр… но никто не понимать, что нужно совсем не карикатуры. Нужно убивать. Просто убивать фашисты. Да!.. Пока мы сильней, чем они.

Якимов. Кто сильней, это покажет время. А время, Ганс Людвигович, работает на нас.

Ганс. Да, в исторически масштаб… Но сейчас, мне кажется, время работайт на Гитлера. Знаете, фашизм — это как… дер кребс… раковый болезнь; И когда организм болен рак, время работает на рак.