— Они… Ты что, об этих скотах, что разбили мне нос? Ну нет, эти-то как раз не голодают! У них есть карточки. Они работают. Если бы они не гнусавили свое «Мы хотим жрать» с утра до вечера, вот тогда бы…

— Слушай, Торвин, по нынешним временам и у старика крыша может съехать. Ты только выслушай меня. Мы с тобой уже старперы. Разве что ты чуток помладше меня. Да неужто ты с ними не поделился бы, если б мог?

Торвин выглянул на улицу, посмотрел в обе стороны и снова сел.

— Да, конечно. Ты ж меня знаешь — я не жадный. Да я и делал это уже не раз.

— Ну так слушай меня, старик. Да, у тех, из толпы, есть карточки. Да, они приносят домой еду, но только на четверых. А если в семье шесть человек… восемь… десять? Им все равно положен паек только на четверых!

— Но ведь никто же не протестует! Кто не работает, тот…

— Когда я или ты совсем состаримся и будем вынуждены пойти на иждивение к своим детям — Корабль, сохрани нас от этого! — вот и появится в семье лишний рот. А паек-то только на четверых! И раз у тебя нет карточки — отправляйся в лагерь беженцев, дружище. Вот и получается, что семьи по шесть, по восемь человек едят только за четверых.

— Нет уж! Те бедолаги, у которых нет ни карточек, ни работы, ни еды, которые заживо гниют в вонючем лагере и спят в грязи, уж они-то не будут бегать по улицам с воплями «Мы хотим жрать!». У них на это сил недостанет! Они же еле ползают. Мы с тобой отрываем от себя крохи, чтобы искупить вину перед своей совестью. А эта толпа только орет! И о чем орет, то и получает!

Дэвид подхватил прикрытый тряпкой лоток и тяжело поднялся на ноги. Но толпа двигалась слишком быстро. Если б не старческие ноги, он ушел бы вместе со всеми. Торвин, осторожно ощупывая нос, прогундосил:

— Я боюсь их, Дэвид. Они могут нас убить. Да-да, и запросто.

Дэвид пожал плечами:

— Они тоже всего боятся. Потому что только с карточкой они могут встать в очередь, да и то лишь когда дойдет до их номера. А не будет карточки — долго ли до того, когда ты или я однажды проснемся в грязи на побережье? И на сколько же ночей у тебя хватит здоровья спать в грязи, а, Торвин?

— А ты меня с ними не равняй, — пробормотал Торвин, все еще массируя нос. — Я так просто не дамся. А когда меня бьют…

— Подумаешь, какая драма! — фыркнул Дэвид. — Какой-то растяпа под напором толпы влетел сюда и опрокинул лоток, под которым ты прятался. Всего-то и делов — кровавая юшка! Да не корчи ты из себя страдальца! Лучше посмотри на Поэта. Вот уж кого действительно побили, так побили.

Дэвид кивнул в сторону ближайшей подворотни, из которой появился темный силуэт. Улица уже полностью опустела, лишь время от времени по ней торопливо пробегали группки вооруженных отнятыми у охраны шокерами восставших. А в конце ее виднелся хвост очереди — самые храбрые (а может, самые голодные) уже отважились вернуться на свои места.

По одной карточке занимать место в очереди имел право один взрослый с одним ребенком, поэтому эта тяжелая работа выпадала в основном на долю иждивенцев. Легко ли в одиночку или даже с мальком вдвоем дотащить до дому двухнедельный паек на всю семью? Охрана бдительно следила за порядком в очереди, поэтому от склада тянулись в разные стороны два хвоста: один из входящих, второй из выходящих.

Для тех очередников, кто сомневался, успеет ли он сегодня попасть на склад, а также для тех, кто хотел хоть как-то разнообразить скудный паек и побаловать своих мальков, вдоль очереди бродили лицензированные лоточники. Дэвид и Торвин были как раз из таких.

Мужчина, к которому приклеилась кличка Поэт, был им хорошо знаком: как и старики, он ежедневно гулял из конца в конец очереди, рассказывая легенды о Корабле и обещая его возвращение. Однако у него хватало ума не позволять себе никаких высказываний против Флэттери и его проекта «Безднолет». Как-то раз он попытался выступить против директора, и его забрали. И кончилось все тем, что он сломался в прямом и переносном смысле. С тех пор он больше не ходил с гордо поднятой головой, а хромал, согнувшись в три погибели. Дэвид слышал, как сегодня Поэт кричал откуда-то с дальнего края толпы:

— Я был на самой вершине горы! Свободу!

— Этого, что ли? — фыркнул Торвин и тут же пожалел об этом: нос снова закровоточил. — Поменьше бы он нюхал споры дирижабликов, был бы здоровее.

Дэвид снисходительно улыбнулся. Они с Торвином были почти ровесниками (обоим под шестьдесят), но познакомились не очень давно, поэтому не так уж много знали друг о друге.

— Меня ведь тоже один раз забирали, — прошептал Дэвид. — Как-то охранник потребовал у меня пирожок. Никаких талонов у него, вестимо, не было. Я знал, что, если уступлю один раз, он станет доить меня ежедневно. Да я бы лучше все бедным раздал, чем этой сволочи! И вот тут-то я сделал ужасную глупость: швырнул свой лоток в очередь, и пирожки тут же расхватали. Ну и дурак! Я думал, что арестуют одного меня! Так вот: всех, у кого обнаружили пирожки, не отоваренные по карточке, забрали тоже.

Лицо Торвина вытянулось:

— Дружище… Я и не знал… И что было дальше?

— Меня привели в большой сарай, разделенный на много маленьких камер простыми занавесками. И в каждой кто-то кого-то пытал. Со всех сторон доносились жуткие крики и стоны… А запах…

Дэвид поперхнулся, глубоко вдохнул и медленно выпустил воздух из легких. Поэт все еще ковылял по улице, что-то бормоча себе под нос и жестикулируя.

— А он был рядом со мной. В соседней камере. Тогда он был большим человеком, с самого верха, — директором всего головидения. Флэттери тогда только входил в силу… Так вот, он выступил в открытом эфире и заявил, что Флэттери хочет промыть мозги всему миру.

— Какой смелый человек! — прошептал Торвин. Теперь он смотрел на Поэта совсем другими глазами.