– И по-ятакангски тоже! – отрезал Дональд.

– Вы понимаете, что необходимо сделать?

– Нет.

По закону, все иностранцы, въезжающие нашу страну, должны быть стерильны. Мы не хотим, чтобы вы загрязняли наш генофонд. У вас нет свидетельства о стерильности?

– Нет.

«Что они собираются делать? Отослать меня назад?

Мужчина в комбинезоне полистал свой справочник и нашел таблицу дозировок. Проведя пальцем по столбцу до нужной графы, он со щелчком открыл аптечку.

– Это полагается жевать, потом проглотить, – сказал он, протягивая белую пилюлю.

– Что это?

– Это на сорок восемь часов стерилизует мужчину вашей расы и телосложения. В противном случае вам предоставят на выбор три варианта: вы дадите согласие на немедленную вазектомию, вы согласитесь подвергнуться радиационному облучению, достаточному, чтобы лишить дееспособности ваши половые железы, или вы можете ближайшим же рейсом покинуть страну. Это вам понятно?

Дональд медленно протянул руку за пилюлей, жалея, что не может вместо этого сломать шею наглому желтопузому.

– Дайте мне ваш паспорт, – продолжал мужчина в комбинезоне, переходя на ятакангский. Из штемпельной коробочки он извлек самоклеющийся ярлык, который налепил на переднюю обложку паспорта. – Вы это сможете прочесть, да? – сказал он, снова вернувшись на английский и показывая наклейку Дональду.

Там говорилось, что, если владелец паспорта в течение ближайших двадцати четырех часов не явится в больницу на обратимую операцию по стерилизации, его заключат в тюрьму сроком на один год и депортируют с конфискацией всего имущества.

Пилюля на вкус была сплошь пыль и пепел, но ему пришлось ее проглотить, а вместе с ней и почти неконтролируемую ярость при виде ликования, с которым узкоглазые недоноски наблюдали за унижением белого человека.

Виктор Уотмог выждал, пока за его женой Мэри не закроется дверь ванной комнаты, потом еще немного, пока раздастся плеск воды, означавший, что она легла в ванну. Потом пошел к телефону и дрожащими пальцами набрал номер.

Ожидая соединения, он слушал тихий шорох ветра в листве деревьев возле дома. Его воображение превратило перестук веток по крыше в барабанный бой, под который, словно муравьи на марше, чужие дома вползали на гребень холма, на который выходили его окна. Они оккупировали дальний склон точно армия, окопавшаяся перед штурмом высоты, которую все равно невозможно защитить. Еще несколько лет, и элегантная вилла посреди холмистой равнины, куда он вынужденно удалился на покой, попадет в окружение. Он скупил, сколько смог, окрестной земли, ведь, когда на горизонте показались застройщики, никто из его соседей не упустил свой шанс получить баснословную прибыль и продать свои участки за ту сумму, какая ему по карману. Но кто теперь купит у него эту пустую землю, если не те самые застройщики, которых он так ненавидит?

Он мрачно нахмурился, представив себе, как по застроенному району слоняются ночами банды буйных подростков и бьют окна, как мальчишки лазят к нему через забор за яблоками, вытаптывают его любовно ухоженные клумбы и растаскивают блестящие, как драгоценности, голыши из сада камней, который он собирал по десятку различных стран.

Ему вспомнился чернокожий мальчик, который однажды забрел к ним в поместье – Виктору было тогда лет восемнадцать, – чтобы украсть яйца. Этот мальчишка больше не возвращался, да и вообще едва ноги унес. Но попробуй только отделать палкой какого-нибудь грязного сорванца в этой новой Великобритании, и уже через час у тебя на пороге будет стоять полицейский с письменным обвинением в нападении, отвечать на которое придется в суде.

Загорелся экран телефона, а в нем засветилось во всем обаянии юных двадцати лет лицо Карин. Внезапно его снова катапультировало в настоящее, и он забеспокоился, как выглядит на ее экране он сам. Пожалуй, не так уж плохо, заверил он себя: для шестидесяти лет он еще видный мужчина, тело сохранил жилистое и крепкое, а припорошившая виски и бороду седина только придает ему внушительности.

– О… привет, Вик, – без особого энтузиазма сказала Карин.

Неделю назад он совершил поразительное открытие, которое подорвало его прежнее стойкое отвращение к современной Великобритании. В лице – или, точнее, в теле – Карин он открыл, что перебросить мостик через разделяющую поколения пропасть все же возможно. Он познакомился с ней в тихой гостинице в Челтенхэме, в бар которой заскочил выпить после совещания со своими юристами, увлекся разговором с ней и без особой суеты был приглашен наверх в ее номер.

Разумеется, она была не местной. Она училась в Бристольском университете и, чтобы проверить какие-то древние записи по программе исторических исследований, на несколько дней приехала в этих края.

Она стала для него откровением: с одной стороны, ее интересовало все, что он мог рассказать о юности, которую провел отчасти в различных школах дома, отчасти в Нигерии, где его семья все цеплялась и цеплялась за свои дома и посты, пока наконец ксенофобия восьмидесятых не сделала их положение невыносимым, с другой стороны – она была прозаичной в том, что касалось секса, поэтому он даже не почувствовал себя неловко из-за собственной ослабевшей потенции. Он был женат уже трижды, но ни одна из его жен – и меньше всего Мэри – не давала ему столь неподдельного удовольствия.

Может, и правда было что-то, что оправдывало перемены в его мире.

Кашлянув, чтобы прочистить горло, он улыбнулся.

– Здравствуй, Карин! – с грубоватым добродушием сказал он. – Держишься молодцом?

– Ага, спасибо. Немного занята. Экзамены на носу, и вообще жизнь суматошная. Но в остальном все путем. А ты?

– Лучше, чем за многие годы. И надо ли говорить, что этим я обязан тебе? – Он постарался произнести эти слова так, чтобы они прозвучали лукаво и заговорщицки.

– Что-то – нет, кто-то! – шевельнулся на плохо сфокусированном фоне в задней части комнаты, где стоял видеотелефон Карен. Размытая человеческая фигура. Виктор ощутил спазм тревоги. Он-то думал, что ему нужно осторожничать из-за Мэри, но почему-то ему не приходило в голову, что скрываться придется и Карен.

– Ну… э… Я вот зачем тебе звоню. Я собираюсь приехать на днях в Бристоль. У меня там есть кое- какие дела. Я думал, что мог бы к тебе заскочить.

Голос – мужской голос – сказал что-то, но микрофон не уловил слов, и Карен бросила говорящему, мол, пусть на минутку застегнется. Виктор добросовестно добавил это выражение в словарик современных фраз, который решил составить, чтобы не казаться невыносимо древним. Теперь говорят «древний», а не «старомодный» или даже «отсталый»; вместо того, чтобы велеть заткнуться, теперь говорят «застегнись». С добродушной насмешкой приятеля называют теперь «кровосос» или «паршивец», потому что такие эпитеты, как «гад» и «педик», перестали быть бранными и перешли в разряд описательных. Когда ему было столько же лет, сколько сейчас Карин, нельзя было даже помыслить о том, чтобы отдавать предпочтение людям одного с тобой пола, но, рассказывая о каком-то своем знакомом, она произнесла это слово походя, как если бы говорила, что у него рыжие волосы, и это глубоко его огорчило.

С другой стороны, ей удалось создать впечатление, что «отпраздновать свой двадцать первый», возможно, не так уж и плохо: отбрасываешь все бессмысленные предрассудки прошлого века и радуешься миру, принимая его таким, как есть, со всеми его недостатками.

– Ну, боюсь, это будет не слишком удобно, – сказала Карен. – Я же сказала, экзамены на носу…