Чад Муллиган, вспомнилось Дональду – и это воспоминание показалось ему эхом сна, – умножал на миллион.

– Понимаете, к чему я клоню? Прекрасно. Желаю удачи и доброго пути. Или у вас есть еще вопросы?

Дональд покачал головой. Было совершенно ясно, о чем умолчал Делаганти: не важно, возможно ли осуществить оптимизацию, нельзя было допустить, чтобы это произошло в Ятаканге.

После приветствий, сестринских поцелуев, приглашений садиться и обязательных «как поживаешь?» повисло полнейшее, если не сказать – мертвое, молчание, словно ни Пьеру Клодару, ни его сестре Жаннин, ни его жене Розали было решительно нечего сказать друг другу.

Этот дом в престижном районе Парижа, в двух минутах от Булонского леса, Этьен Клодар-pere*[45] вынужденно купил по возвращении из Африки после обретения Алжиром независимости. Весь он, но в особенности salon[46], сохранил налет обычаев иной страны и иного континента. В планировке чувствовались северно-африканские влияния: длинные диваны по стенам, ковер не на полу, чтобы по нему ходить, а на стене, чтобы им любоваться, низенькие столики, на одном из которых покоился сервиз из крохотных медных чашечек для кофе по-алжирски, который примостился в собственном углублении на латунном подносике с выложенными по кругу эмалью стилизованными арабскими письменами. В остальном же комната служила памятником тому, как представлял себе истинно парижский шик бывший колониальный чиновник Этьен Клодар, когда жарился на солнце варварской Африки: обои в цветочек, атласные шторы, два неуместно пухлых кресла с атласной обивкой.

Друзья Пьера говорили, что невозможно определить, отражает ли этот парижский дом личность своего хозяина, или сама эта личность обусловлена домом.

Обладая представительной внешностью, Пьер был не лишен элегантности: нервический худощавый мужчина, о тяге которого к музицированию можно было догадаться, даже не зная о великолепном инструменте, занимающем самый светлый угол гостиной. Еще даже не осматривая стойки с пластинками по обе стороны от узкого экрана старого голографического проигрывателя, нетрудно было бы предсказать, что он питает пристрастие к Дебюсси и Сати. Его черные волосы начали немного редеть. В молодости он, по тогдашней моде, ненадолго отпустил бородку, но несколько лет назад выбрил подбородок и щеки, оставив только аккуратные усики, подчеркивающие чувственный рот.

Семейные черты, придававшие ему возвышенный облик утонченного и потенциально слабого интеллектуала, его сестру Жаннин делали почти красавицей. Как и он (и их родители), она была худощавой и смуглой, но кожа у нее была светлее, кость легче, а глаза больше. Ей исполнился сорок один год, но ее возраст могли выдать лишь мелкие морщинки у глаз и на шее, в остальном же она могла сойти за тридцатилетнюю.

А вот Розали была им полной противоположностью: с пышной грудью, пухлыми щечками, ясными фарфоровыми голубыми глазами и светло-русыми волосами. Обычно она была женщиной веселой, но – по какой-то причине, которую она силилась отыскать, поскольку ненавидела это как непростительную слабость, – присутствие в одной комнате ее мужа и его сестры разом словно бы лишало ее жизни, делая бесцветной и хмурой.

– Жаннин! – воскликнула она в отчаянной попытке вернуть веселость. – Приготовить тебе кофе, или, может, ты предпочла бы ликер?

– Кофе, если можно, – ответила Жаннин.

– И, может, немного кифа? – предложил Пьер. Взяв с одного из многочисленных кофейных столиков чеканную серебряную шкатулку, он поднял крышку, и комната наполнилась изысканным ароматом лучшего марокканского гашиша.

Не в силах скрыть желание уйти, Розали поспешила покинуть гостиную. Когда дверь за ней закрылась, Жаннин, чуть подавшись вперед к поднесенной Пьером зажигалке, посмотрела на старомодные лепные филенки.

– Тебе, надеюсь, жизнь кажется не такой трудной, как мне, – сказала она.

Пьер пожал плечами.

– Мы с Розали ладим.

– Но семья – это же нечто большее, чем просто «ладим», – не без упрямства нажала Жаннин.

– Ты поссорилась с Раулем, – сказал Пьер, назвав последнего из многочисленных любовников сестры.

– Поссорились? Едва ли. Теперь уже не ссорятся. Энергии не хватает. Но… это так не продлится, Пьер. Я уже чувствую, как копится разочарование.

Пьер откинулся на спинку дивана. Он предпочитал массивным креслам диваны, хотя, учитывая длинные ноги, в последних ему было удобнее.

– По числу твоих визитов к нам можно почти судить о состоянии твоих affaires du coeur[47].

– Думаешь, я хожу к вам, как к Стене плача? – У Жаннин вырвался горький смешок. – Может, и так… Но что же мне делать, если ты единственный, с кем я могу говорить начистоту? Между нами есть что-то, куда нет доступа чужакам. Это большая ценность. Я ею очень дорожу.

Она помолчала.

– Розали это чувствует, – наконец добавила она. – Сам видишь, как на ней сказываются мои приходы. И это еще одна причина, почему я прихожу только тогда, когда мне это крайне необходимо.

– Ты хочешь сказать, она дает тебе понять, что ты тут незваный гость?

– Да что ты! Нет! Она сама любезность. Все дело в том, что она, как и все остальные на свете, не способна понять того, что сама не испытала. – Выпрямившись, Жаннин ткнула киф-сигаретой в воздух, точно учительница в классную доску указкой. – Только вдумайся, cheri[48] , как экспатрианты мы не уникальны! С тех пор как на этом старом, усталом континенте уничтожили границы, в одном только Париже национальностей, наверное, штук пятьдесят, и среди них немало тех – греки, например, – кому здесь живется намного лучше, чем дома. Как и нам.

– Дома? – повторил Пьер. – У нас нет дома. Он существовал только в фантазиях родителей.

Жаннин покачала головой.

– Никогда не поверю, что они не радовались бы жизни в таком чудесном городе, как Париж, не будь они по-настоящему счастливы в реальной стране.

– Но они постепенно стали говорить только о хорошем. А о дурном забыли. Выдуманный ими Алжир сметен волной беспорядков, заказных убийств и гражданской войны.

– И все же фантазии делали их счастливыми. Этого ты не можешь отрицать.

Пьер со вздохом пожал плечами.

– Короче говоря, мы с тобой эмигранты не из страны, а из времени. Мы изгнаны из страны, которая исчезла еще до нашего рождения, страны, гражданами которой нас сделали, сами того не желая, наши родители. – Она помолчала, проницательными черными глазами всматриваясь в лицо брата. – Вижу, ты понимаешь. Я всегда знала, что ты понимаешь.

Подавшись вперед, она сжала его руку.

– Надеюсь, вы не завели опять про Алжир? – сказала Розали, входя с симпатичным кофейником, тщательно по добранным к медным чашечкам, выставленным на кофей ном столике. Она задала свой вопрос так, словно пыталась обратить все в шутку. – Я Пьеру все твержу, Жаннин: может, в былые времена там и было хорошо, но сегодня мне бы там жить не хотелось.

– Ну разумеется, – с натянутой улыбкой отозвалась Жаннин. – В Париже и так достаточно скверно. С чего бы кому-то отправляться в страну с еще более неумелой администрацией?

– А разве сейчас жить в Париже скверно?