слова не просочилось.

– Говоря о Салманассаре, вы сказали «он», – вмешался Чад. – Почему?

– В «ДжТ» сплошь и рядом так говорят, – пробормотал Элайху.

– Сдается, что он становится членом семьи. Норман, есть хоть какая-то правда в шумихе о том, что со временем Салманассар станет подлинно разумным?

Норман развел руками, признаваясь в полном неведении.

– У нас до сих пор спорят, вышли его реакции за грань чистых рефлексов или нет. Но боюсь, это не по моей части.

– Думаю, – проворчал Чад, – если он действительно разумен, никто этого факта не заметит. Потому что мы сами неразумны.

– Когда они собираются предать проект огласке?

– Не скоро. Я настоял. Завтра мне предстоят дальнейшие переговоры. К ним собираются подключить кого-то от Государства. Вероятно, синтезатора Рафаэля Корнинга. И ты, разумеется, тоже там будешь, потому что, на мой взгляд, именно тебе следует вести переговоры с Зэдкиэлем от лица корпорации. Правда, учитывая то, что я им уготовил, – горько завершил он, – не могу не спрашивать себя, простят ли меня когда-либо бенинцы.

«С каким же облегчением я отсюда уеду, – поймал себя на неожиданной мысли Дональд. – Господи, думаю, я даже был бы рад, если бы сегодня утром меня посадили в тюрьму. Я согласился бы работать на Луне или на ПРИМА, где угодно, даже в Ятаканге, лишь бы там, где я бы ожидал, что меня застанут врасплох, а не в родном городе, где все то, что казалось надежным и обычным, вдруг стало на дыбы и дало мне под зад».

Как только они вошли, Чад, даже не спросив разрешения, отправился осматривать квартиру, заглядывая по очереди в каждую комнату и встряхивая головой будто от удивления.

– Точно в сон вернулся, знаете? – бросил он через плечо. – Словно проснулся, потом следующим вечером заснул и обнаружил, что сон шел без тебя своим чередом и ты вернулся в следующий эпизод.

– Значит, по-вашему, та жизнь, которую вы вели последние несколько лет, более реальна, да? – осведомился Элайху.

Никто не предложил ему сесть. Он опустился в любимое кресло Нормана, поскольку оно было ближе всего, уютно в нем устроился, тщательно расправив складки бенинских одежд. Бархатный головной убор с перьями он положил на пол и потер красный след, который остался у него на лбу от шапочки. – Более реальна? Дерьмо китовое, ну и вопрос! Но современное так называемое цивилизованное бытие уже само по себе попытка уйти от реальности, насколько эта ваша реальность вообще существует. Когда Дональд в последний раз смотрел на звезды? Когда Норман в последний раз вымок под дождем? От этих двоих звезды так же далеки, как цепочки огней Манхэттена! – Он ткнул большим пальцем в окно, за котором город сиял безвкусной пещерой Али-Бабы. – Процитирую самого себя – привычка, которая подтолкнула меня бросить пытаться повлиять на людей, потому что у меня кончились новые способы выражать мои мысли… Так о чем я говорил? Ах да. Реальный мир может застать вас врасплох, так? Мы только что наблюдали, как это случилось на вечеринке у Гвинни. Реальный мир ворвался в квартиру и основательно встряхнул этот расфуфыренный планктон!

– И каков же, по-вашему, будет эффект? – серьезно спросил Норман.

– Господи, ну почему ты обращаешься ко мне как к эрзацному Салманассару? Вот в чем проблема с такими, как ты, корпоративными шестеренками: на сумку акций и приличную зарплату вы променяли способность к независимому мышлению. Не против, если я себе налью?

Норман вздрогнул и молча указал на робобар, но Чад уже сам пробежал взглядом по тумблерам и клавишам набора.

– Кое-какой эффект я видел уже на самой вечеринке, – сказал Дональд. Тут его бы передернуло, но мускулы спины отказались реагировать на сигнал мозга. – Там был один мужчина, не важно, кто он. Я прочел по губам, что он говорил. А говорил он что-то о девушке, которую потерял, потому что ему не разрешили быть отцом ее детей.

– Для начала можешь умножить таких, как он, на миллион, – сказал Чад, доставая из раздатчика в робобаре «отвертку». – А может, на гораздо больший коэффициент. Хотя эту вечеринку едва ли можно считать чистой выборкой. Те, кто падок на подобные увеселения, в среднем слишком большие эгоисты, чтобы рожать детей.

Он залпом проглотил свою «отвертку», одобрительно кивнул произведенному ею эффекту и снова нажал те же клавиши.

– Одну минутку, – вмешался Элайху. – Все кругом ведут себя так, будто само желание иметь детей эгоистично. И это меня тревожит. Я еще понимаю, как можно считать эгоистами пары, которые завели троих, четверых и больше. Но двое… это же только поддерживает равновесие…

– Хрестоматийный случай экономической зависти, – пожал плечами Чад. – Любое общество, которое лицемерно провозглашает идею равных возможностей, порождает зависть к тем, кому живется лучше вашего, даже если предмет этой зависти, так сказать, дефицитный продукт, нельзя разрубить и поделить на всех, так как при этом он будет уничтожен. Когда я был щенком, поводом для подобных обид были большие или меньшие умственные способности. Помнится, кое-кто в Тусле распускал клеветнические слухи о моих родителях без причины иной, кроме той, что мы с сестрой были умнее всех остальных учеников в школе. Теперь дефицит – сами бэбики. Поэтому люди в общем и целом разделились на два лагеря: на тех, кто подпал под запрет комитетов по евгенике и считает, что их несправедливо лишили детей, и прячет кислую мину под маской праведного гнева, и на других – и их много больше, – кто не способен взять на себя ответственность за воспитание потомства и хватается за это как за предлог вторить первым.

– У меня есть взрослый сын, – помолчав, сказал Элайху. – Через год или два я, наверное, стану дедушкой. Я не почувствовал эффекта, о котором вы говорите.

– И лично я тоже, но это в основном потому, что друзей выбираю не среди тех, кто реагирует подобным образом. Правду сказать, отец из меня никакой, разве что в биологическом смысле. Мой брак распался. И мои книги служат отличным суррогатом той же базовой функции, какую выполняют для своих родителей дети.

– И какую же? – несколько враждебно поинтересовался Норман.

– Временное распространение личного влияния на среду обитания. Дети – прямая связь с будущим после нашей смерти. А также книги, произведения искусства, известность и уйма прочих вариантов. Но не могут же миллионы разочарованных родителей использовать авторство для сублимации своих проблем. Кто тогда будет их аудиторией?

– Насколько я себя знаю, у меня нет желания иметь детей, – с вызовом сказал Норман. – Невзирая на мою веру! И многие афрамы настроены так же, потому что нашему потомству придется расти в чуждой и нетерпимой среде!

– Ну, такие, как ты, сами себе суррогаты детей, – проворчал Чад. – Вы, мать вашу, слишком заняты тем, что превращаете себя в заранее запрограммированную модель, где уж вам найти время вылизывать щенков.

Норман даже привстал в кресле, уже готовый взорваться возмущенными возражениями, но, подавив свой порыв, умудрился его скрыть – потянулся за косяком из портсигара на ближайшем столике.

– Борода Пророка, я уже и не знаю, кто или что я на самом деле, – скорее себе, чем остальным сказал он, – по этому…

Услышав, как его собственному затруднительному положению так кстати вторят, Дональд едва не вскрикнул. Но не успел он открыть рот, как Элайху задал Чаду новый вопрос:

– Предположим, вы правы, но что случится, если прорыв ятакангских ученых действительно покончит с генетическими отклонениями как предлогом отказа от детей? Иначе говоря, если вы можете родить нормального, здорового ребенка, пусть генетически он и не ваш, это на шаг ближе к естественному процессу, чем усыновление, а я знаю десятки людей, которые брали в семью чужих детей и, по всей видимости, были вполне счастливы.

– Почему бы вам не спросить Салманассар? Извините, Элайху, я не хотел огрызаться. Просто дело в том, что я, честное слово, решил отказаться от попыток быть в курсе дел человечества. В каких-то случаях наше поведение просто чудовищно нерационально… – Чад устало потер костяшками пальцев глаза. –