– Ему, должно быть, завидно, что у него такой прославленный брат, и хочется с ним сровняться, –  проницательно заметил Эйнар.

От оживления и веселья, которые принесли с собой гости, не осталось и следа. В пляске огненных языков на длинном очаге, в шуме ясеня над крышей каждому мерещились дурные пророчества. Лица мужчин помрачнели, женщины были напуганы, только глаза подростков, которых ради гостей не отправили вовремя спать, горели воодушевлением и любопытством. Совсем как у Гейра сына Траина в ту памятную ночь на Остром мысу, в ночь его первой и последней битвы.

В ближайшие несколько дней Торвард конунг не знал даже того притворного покоя, в котором жил раньше. Он бесился, метался от ярости к жгучей тоске, когда хотелось биться головой о стену. Каждый вечер он напивался до такого состояния, что Халльмунд и Регне вели его до лежанки, а утром мучился, но даже это безобразное состояние ему было нужно: не принося радости, оно все же отвлекало от мыслей о позоре. Гостей в эти дни не звали, говоря всем, что конунг болен. Торвард не болел от рождения, и все знали, что даже купание в ледяной проруби не может сбить его с ног; по Аскефьорду и окрестностям ползли жуткие слухи, что его сглазили и он скоро умрет.

– Так это не Эрхина! – кричал Торвард и колотил кулаком по столу, так что на доске оставались вмятины от его золотых браслетов. – Я думал, это все она! А это теперь какая-то новая ведьма! Чтоб ей провалиться! Меня и так обдурили, как последнего болвана! У меня опять из-под носа увели Бергвида, то есть его там вообще не было! Каких глупостей я там натворил, тошно вспомнить! И теперь меня еще позорят стихами! Я не могу этого терпеть! Я на них войско соберу! Я им не позволю меня позорить!

– Какое войско? – унимала его кюна Хердис, которая вообще относилась к этим приступам спокойно, понимая, что это неизбежно для того, над кем тяготеет проклятье. – Именно сейчас ты и не можешь собрать никакого войска, потому что сейчас из этого не выйдет ничего, кроме нового позора! Если ты пойдешь войной, то все сочтут это местью за Торбранда конунга и ты будешь опозорен.

– Ха! Дева-скальд счастливее меня: она мстит за своего отца, и ей это приносит славу, а если я буду мстить за моего, меня это опозорит!

– А разве ты убил ее отца на поединке? Смотри!

Кюна Хёрдис плеснула пивом из Торвардова кубка на кору священного ясеня, росшего в полу гридницы и уходящего кроной выше крыши, где для него было оставлено особое отверстие. И на коре, в цепочке вырезанных рун, одна загорелась бледно-голубоватым светом. Прямая черта сверху вниз, перечеркнутая косой черточкой, – руна Науд, руна Нужды, знак неудачи, слабости…

И Торвард замолчал. Эту руну он видел уже не в первый раз и больше видеть ее не мог. Положив руки на стол, он уронил на них голову и затих.

– Ты совершил нечто, что теперь мешает тебе! Осознай свое поражение, и тогда твоя слабость обернется силой! – внушала кюна Хёрдис, стоя над ним и даже с неким удовлетворением глядя на его разлохмаченную черноволосую голову. – Только из глубин своей души ты вызовешь тот огонь, который осветит тебе тьму и холод. Доверяй себе. Ты справишься, потому что ты мой сын! Я тоже в молодости любила залезать в неприятности, чтобы потом геройски преодолевать их! Мне тоже было плохо, когда я два года жила в пещере великана. Он вытягивал из меня все мое тепло, мое дыхание, я каменела, я уже стала настолько неживой, что не могла вонзить нож в свою ладонь! Но я не сдавалась и призывала спасителя. И когда мне стало совсем плохо, он, твой отец, пришел. И к тебе придет спаситель. Может быть, это будешь ты сам! Вселенная отзовется тебе, когда поймет, что ты так просто не сдаешься! Я знаю, что говорю, ведь это в тебе от меня!

Но пока Торварду эти слова не приносили облегчения. Он никого не хотел видеть и почти не выходил в гридницу. Хирдманы не смели с ним заговаривать, и только одного Халльмунда он терпел рядом с собой –  но только терпел. Вид у него был больной и помятый, глаза смотрели тускло. Ингитора дочь Скельвира, дева-скальд из Эльвенэса, порадовалась бы плодам своих трудов, если бы могла видеть его сейчас.

Однажды, когда хмурым утром Торвард выбрался к фьорду подышать свежим воздухом, Халльмунд все же решился с ним заговорить.

– Ты знаешь, конунг, что я для тебя на все готов… – начал он. – Я хоть сейчас пойду повешусь, если ты от этого развеселишься!

Торвард оглянулся: такое выражение преданности не могло его раздосадовать, и он даже криво усмехнулся, имея в виду, что его это ничуть не развеселит. Но Халльмунд ободрился и продолжал:

– Или я не вижу, не понимаю, что ты всю зиму… Ну, ладно, ты послушай! – быстрее заговорил он, увидев, что лицо Торварда снова ожесточилось. – Я же не к тому… Я что хочу сказать? Ты вот что подумай! Ты сам все злишься, а тебе не надо сейчас злиться, от этого только хуже!

– Так что же мне, радоваться, что на меня «песни позора» сочиняют? – огрызнулся Торвард, не оглядываясь и продолжая быстро шагать навстречу ветру.

– А ты вот что подумай. Если бы эта йомфру сочиняла стихи не про тебя, а, скажем, про Эдельгарда винденэсского или про Авимунда ярла с Тюленьих островов, если бы они ее обидели, а братьев не было, и она стихами бы им мстила – что бы ты о ней подумал?

Торвард помолчал и замедлил шаг. Если представить, что ночью напал на невинного человека и убил его, имея вчетверо больше дружины, не он сам, а надменный Эдельгард ярл из Винденэса, то все разом переворачивается и начинает выглядеть совсем по-другому. И эта смелая йомфру, взявшая на себя мужской долг биться за честь рода, посмевшая бросить вызов мужчине и конунгу, да еще и нашедшая в себе силы действительно причинить ему ответный вред – она становится достойной восхищения! Всю жизнь Торвард мечтал о сильной духом, умной, выдающейся женщине – и эта дева-скальд была как раз такая! Он сам с удовольствием бы от ее имени начистил морду Эдельгарду ярлу – такая девушка стоит того, чтобы ее защищать!

– Ну, что ты сказал бы? – спросил Халльмунд, видя по прояснившемуся лицу Торварда, что его довод подействовал. – Если бы ее врагом был не ты?

– Я… Я бы на ней женился! – с искренним, с самого дна души шедшим восхищением ответил Торвард. –  Если бы… Если бы это только был не я! Лига а мад, я бы хоть «Златоухого» отдал, чтобы это был не я! Я бы всю дружину отдал… кроме тебя, борода. А то кто же еще пойдет повесится ради моего удовольствия?

На самом деле начистить морду следовало себе, и потому образ отважной девы служил для Торварда воплощением его собственного позора.

– Но это же ты? – уточнил Халльмунд. В конунге пробудилась драгоценная способность смеяться над собой, а значит, он встал на путь выздоровления.

– Я, – покорно согласился Торвард, и теперь уже его стыд выглядел стыдом нашалившего ребенка, который полон искреннего желания исправиться.

– Ну, стало быть, она права. Я к чему говорю? Обидно, когда с тобой несправедливо обходятся. Когда на тебя напраслину плетут, тогда впору на стенку лезть и свой щит кусать. А когда виноват – отвечай. Я не к тому, чтобы тебя винить – вместе же там были! И я там тоже дрался, и тоже наверняка кого-нибудь убил! Я к тому, что раз мы перед ней виноваты, то за вину и наказаны. А значит, все по справедливости. На справедливость чего же злиться?

Лицо Торварда оставалось спокойным, слепая злоба ушла и больше не возвращалась. Род из Пологого Холма не зря славился умом: Халльмунд не отличался такой мудростью, как его дед Хравн ярл, но от отца унаследовал строгую честность и неуклонное стремление к справедливости, пусть даже в ущерб себе. И сейчас его способность смотреть правде в глаза сослужила Торварду, не такому трезвому и уравновешенному, отличную службу. Он больше не напивался и обрел некое душевное равновесие, хотя остался замкнут и задумчив.

Он больше не жаждал немедленно собирать войско на Слэттенланд и не чувствовал злобы на девускальда, но все-таки было нужно так или иначе заставить ее замолчать, с этим и Халльмунд соглашался. Торвард обсуждал с ним и с его отцом, Эрнольвом ярлом, не послать ли дочери Скельвира виру, даже в тройном размере, чтобы искупить ночное убийство. Оба ярла соглашались, что это был бы отличный и благородный выход, но сомневались, что девушка эту виру примет. Даже три марки золота не слишком много значат для скальда, всю зиму получавшего подарки от Хеймира конунга. А раз уж она приняла на себя мужской закон чести, она не захочет «держать отца в кошельке», как это называется, то есть продать его смерть за деньги. Раз уж она выбрала путь мести, то не сойдет с него добровольно. А просить