свалялись, глаза покраснели, морщины на лбу углубились, и сегодня Бьярни выглядел вполне на свои пятьдесят восемь лет, хотя был еще очень крепок для этого возраста. При всем их несходстве на его мятом, пьяном лице отражалось то же, что мучило Ингитору: смерть Скельвира хёвдинга разрушила их мир.

– Бьярни, скажи – ты встречал конунга фьяллей? – спросила Ингитора. – Торварда сына Торбранда?

– Встречал, – вяло отозвался Бьярни. Он пил с самого утра, еще пока не начался поминальный пир, и теперь был уже порядком пьян. – Скажу тебе, йомфру, мало найдется воинов по всему Морскому Пути, кто его не встречал. Да и другие – и улады, и эринны, и бьярры, и придайниты, и танны, и даже говорлины хорошо знают его. Он ни одно лето не сидит дома, а все ходит по морям и ищет подвигов.

– Какой он? Расскажи, что ты еще о нем знаешь?

– Я знаю… Торварда конунга издалека заметно. Ростом и силой он как сам Тор, пожалуй. Ни троллей, ни великанов он не боится. Еще говорят, что его мать – колдунья.

– А еще говорят, что ему покровительствует валькирия, – вступил в беседу Торкель Копыто. – В битвах она закрывает его щитом. А еще говорят, что мать-ведьма еще младенцем окунала его в кровь пещерного тролля, и теперь его шкура крепче всякой кольчуги, ее железо не берет и убить его можно только дубиной с кремневыми шишками. Ну, это я в Винденэсе от тамошних слышал, может, они и врут.

– А откуда тогда у него шрам на щеке?

– Не знаю откуда, но говорят… – Торкель ухмыльнулся. – Говорят, что однажды в бою он проглотил стрелу!

– Чтоб она встала ему поперек горла! – пожелала Ингитора.

Воображению ее рисовался облик воина огромного роста и силы; на две головы возвышаясь над толпой, он шел через поле битвы, обеими руками держа меч и круша всех направо и налево, как траву. Вот и Хельги в бою однажды так разошелся, что высоко поднятым мечом поранил лебедя-Кьяру, и она упала на землю, обливаясь кровью! И ее, Ингиторы, жизнь Торвард конунг сокрушил так же нелепо и бессмысленно, не задумавшись и даже не заметив!

– Наш Скельвир хёвдинг всегда выбирал все самое лучшее! – крикнул со своего места за столом Грим из Брема. – И врага он себе выбрал – на зависть!

Требуя долг, Оттар, естественно, упомянул о поминальном пире и не мог не пригласить человека, с которым Скельвир хёвдинг был дружен и которому даже давал в долг. И хотя выплатить долг Грим бонд не мог, от приглашения на пир он и не подумал отказаться и сейчас сидел среди гостей, в новой рубахе и в зеленых штанах, которые доказывали, что он все-таки не так невыгодно продал шерсть, как пытался уверить.

Возможно, он и правда хотел своими словами воздать честь погибшему, но Ингитора поняла его иначе: ей показалось, что бессовестный должник смеется над тем, чьи благодеяния он так плохо ценил.

– Да уж получше некоторых! – крикнула она, глядя на Грима. – У больших людей и подлости большие, но иной раз и маленькие люди хотят отличиться по мере сил! И про них пойдет слава:

звонко произнесла она среди тишины. Эту вису она сочинила от досады, чтобы как-то выпустить душивший ее гнев, и оглашать ее на поминальном пиру вовсе не собиралась, но наглость Грима вывела ее из себя.

Народ засмеялся. Грим сидел, словно пригвожденный к месту, красный, как спелый шиповник. Приехать в гости и тут услышать от хозяев позорящую вису на себя! Такого он точно не ждал!

– Ты… – Он глядел на Ингитору выпученными глазами, и рот его дергался, а люди вокруг смеялись все громче. – Ты что… что себе позволяешь?! Я – мужчина, я не позволю…

Он попытался встать, но тут Оттар, заранее успевший подойти, крепко взял его за плечо:

– Это ты что себе позволяешь, Грим бонд, спроси-ка лучше у себя! Скажи-ка при всех людях: разве срок твоего долга еще не прошел? И где свидетели, что ты его вернул? Ты позволяешь себе нарушить слово, не отдать вовремя долг, хотя знаешь, что деньги здесь нужны, то есть это все равно что ограбить двух беззащитных женщин!

– Но женщины эти бывают не так уж беззащитны, как кажется! – крикнул веселый Видрир хёльд. – Иной раз и они за себя постоят!

– Я не позволю! – Грим сбросил с плеча руку Оттара и злобно глянул на него. – Я не того… чтобы нарушать мою честь! Он пожалеет об этом, кто…

– Ну, поглядим, как я об этом пожалею! – сурово ответил Оттар. – Если тебе кажется, что виса была несправедлива и твоя честь задета, то на тинге или раньше я готов биться с тобой!

Теперь уже люди не смеялись: вызов на поединок – дело нешуточное. Грим скользнул взглядом по сторонам: на него смотрели блестящие от недавнего смеха глаза, и во всех читалось насмешливое любопытство: ну, теперь-то ты что ответишь? И когда он выйдет на поединок против Оттара, который мечом владеть умеет, на него так же будут смотреть и держать в уме позорящую вису, которая заранее лишит его силы и обречет на поражение. Чем так выходить биться, лучше уж вниз головой со скалы броситься!

– Держи! – Грим содрал с запястья серебряный браслет и бросил его в Ингитору, так что ей пришлось уклониться, а браслет, ударившись о стену, упал и покатился по полу. – Там марка веса! Я не позволю, чтобы меня позорили… Я…

– Садись! – утешал его сосед, Гуннар бонд. – Давно бы так! Отдал бы вовремя, кто тебе мешал? Корысть до доброй славы не доведет!

Но Грим выбрался из-за стола и уехал, ни с кем не прощаясь. Гости еще шептались и посмеивались, а Ингитора, хоть и не стала поднимать браслета, сидела гордая, с чувством одержанной победы. Поединок, говорите? Она, женщина, нашла средство не хуже, чтобы постоять за себя! Тот, кто посмел оскорбить память ее отца, бежал с позором и стал посмешищем в глазах всей округи.

– Но все-таки, йомфру, не со всяким противником можно справиться парой строчек! – заметил Фасти хёльд, тоже нарядный, как жених. На руках у него красовалось великое множество серебряных обручий: и пошире, и поуже, и гладких, и с узором, и плетеных, и крученых – так что на запястьях они все не могли поместиться и унизывали рукав синей рубахи почти до самого локтя, а еще два, украшенные рунами богатства и здоровья, даже залезли выше. Видно, Фасти хёльд желал всем показать, что он-то человек состоятельный и почтенный. – Все-таки женщине нужен мужчина, чтобы было кому приглядеть за хозяйством и постоять за нее, если вдруг что. Ты, наверное, подумала, ну, про что я вчера говорил?

У Стейнара, Аринбьерна и Колля вытянулись лица: собственные замыслы сделали их проницательными и дали возможность сразу понять, на что намекает Фасти, опередивший их! Фру Торбьерг несколько переменилась в лице и сделала Ингиторе строгий знак глазами: не вздумай и здесь висы распевать! Ингитора передала ей свой разговор с гостями из Мьельке: не сказать чтобы вдова Скельвира пришла в восторг от такой чести, но если бы ее дочь решила принять это вполне надежное предложение, отговаривать ее фру Торбьерг не стала бы.

– Мне нечего думать, ведь я дала ответ! – спокойно, как о решенном деле, отозвалась Ингитора.

– Что-то я не припомню, чтобы я его слышала! – воскликнула фру Торунн.

Сегодня на ней было вышитое платье и новое покрывало из полотна цвета яичного желтка. Рядом сидела ее дочь Гуннхильд, младшее и позднее дитя – длинная, нескладная девица восемнадцати лет, с бледным и вечно унылым лицом, где все черты жили как-то вразброд и словно бы смотрели в разные стороны. Блекло-серые глаза, наоборот, тянулись взглядами навстречу друг другу; если к ней обращались, Гуннхильд почти ничего не отвечала, а только кивала или пожимала плечами. На пир ее нарядили в новую рубаху из того же желтого полотна, что наглядно показывало размер куска, который торговец Старкад Выдра сумел им всучить.

– Я дала его, – так же невозмутимо ответила Ингитора. – Я выйду замуж за того, кто возьмет на себя долг отомстить за моего отца.

Гридница настороженно молчала, и люди вертели головами, взглядами спрашивая друг у друга: вы чего-нибудь понимаете? Мы не ослышались? Трое выжидавших наклонились вперед, словно просили повторить.

– Да где же такое бывало, йомфру? – веселый Видрир хёльд, еще с развалинами улыбки на лице,