'выросли целые поколения добровольных защитников коммунистической лжи о нашей невероятной, поистине необъяснимой тупости' ('Последняя…' с.145).

Я знаю, что это про меня, но я себя что-то не узнаю. И других его критиков не узнаю тоже. Кто это из оппонентов Суворова, скажите мне, пожалуйста, пишет о 'нашей невероятной, поистине необъяснимой тупости'! Я не требую десятков тысяч фамилий, хотя мне были обещаны

'целые поколения' соратников, но назовите трех!!! Здесь абсолютно советский, точнее даже сталинский прием – приписывание оппоненту точки зрения, имеющей гораздо больше общего с критиком, чем с критикуемым автором, после чего доводы, якобы принадлежащие врагу, с блеском разбиваются. Разница со Сталиным есть только в том, что критика вождя всегда имела адресатов, у Суворова при конкретном тезисе присутствует оппонент, о котором ничего не сообщается, фамилии злодеев (как правило, несколько) появляются только при упоминании размытых общих положений. Пример – на народ клевещут

'Иосиф Косинский… Косинскому подпевают М.Штейнберг,

Ю.Финкельштейн, Л.Квальвассер, Л.Розенберг и еще целая орава'

('Самоубийство', с.329-330) – видимо, злобствуют хором, и исключительно 'вообще', а вот конкретное обвинение фальсификаторов в том, что 'На вопрос: 'Зачем Сталин согласился помогать Гитлеру рубить относительно узкий коридор через Польшу?' – коммунистические историки пытались придумать ответы, но неудачно' ('Ледокол', с.41[40]) оказывается адресованным в пустоту, ведь 'коммунистический историк' – это не фамилия, не звание и не должность.

7. Создание атмосферы. Этот прием, появлявшийся в 'Ледоколе' еще в несовершенном виде (помните: 'Каждый германский школьник знал, чем в конечном итоге для Германии кончаются войны на два фронта'

('Ледокол', с.42[41])? Создается ощущение, что ничем не доказанный тезис – сама очевидность) позже был доведен автором до невиданных высот. С помощью целых абзацев пустопорожних рассуждений

('Исследователь порой отдает всю жизнь научному поиску. И вот однажды… Именно такая удача выпала и на мою долю. В пропыленных архивах я нашел… судя по документам, сосредоточил в руках необъятную власть… было достаточно власти, чтобы ввести в сражение одновременно пять армий. Или десять. Или двадцать' ('День 'М', с.40-41 [366]); а назвал бы сразу окончательное число, ведь не было бы того эффекта, а?) Суворов ухитряется придать значимость вещи абсолютно второстепенной (в данном случае – сталинскому псевдониму

'Иванов'), которая ему нужна для придания исключительности разработке и строительству Су-2, ведшемуся под этим названием.

Суворову, для того чтобы добиться доверия читателя, мало просто сообщить факты и определенным образом их трактовать, для этого его факты слишком выборочны, а трактовки легковесны, уверенности в тезисах нет, и поэтому Виктору нужна вера. Чтобы добиться веры в свои тезисы,

Суворов специально подготавливает восприятие читателя с помощью эмоциональных, но никак не относящихся к делу рассуждений, призывая к работе воображение, но не сознание. Его текст в данном и многих других случаях развивается по законам спиритического сеанса, когда духовидец, производящий руками над свечкой магические пассы и едва слышным шепотом бубнящий заклинания, не забывает подмигивать зрителю, мол, смотри, вот-вот начнется… А затем во весь голос гаркнет какие-нибудь 'хабры- бабры', и тут уж только у самого крепкого нервами читателя волосы на голове не зашевелятся.

8. Умышленное неправильное цитирование. Примеров этому масса. Да и комментировать тут, пожалуй, нечего – исследователь, в отличие от пропагандиста, не может себе позволить ложь. А у Суворова мы в каждой книге встретились с умышленно искаженными цитатами. Самый показательный пример, это, скорее всего, цитаты из 'Правды' в конце пятой главы 'Ледокола'. Это – голая неприкрытая ложь, не имеющая никакого оправдания. Не мог Суворов, приводя цитату из статьи

Емельяна Ярославского, не заметить имени ее автора и имени автора цитаты (Франческо Сфорца).

9. 'Мертвые души'. Это я про источники Суворова. Главный парадокс его творчества заключается в том что, как только наш бристольский

'эксперт' ссылается на какую-либо книгу и начинает называть ее авторов 'замечательными историками', – это верный признак того, что книгу он или не читал, или ее содержание является злой насмешкой над суворовскими теориями. Так было с книгой Бушуевой про 'Фашистский меч', так было с 'гиперсекретными' мемуарами Сандалова, так же было и со статьей 'двух мужественных, то есть настоящих историков' -

Золотова и Исаева в 'Военно- историческом журнале', выводов которых

Суворов благоразумно предпочел не приводить. Господа суворолюбы, раз ваш кумир советует прочесть – не упрямьтесь. Читайте. Не любите, 'не читая'.

10. 'Забытые обещания'. Как вы, наверное, уже заметили, Суворов горазд давать обещания, но далеко не всегда готов их выполнять.

Классическим примером этой суворовской методы является та самая, давно забытая 'отдельная большая тема', успевшая со времен

'Ледокола' стереться и забыться в суворовском сознании.

11. Смешивание этических и целесообразностных критериев оценки.

Для того чтобы привести читателя к готовности воспринять нереальную суворовскую концепцию, необходимо побольше апеллировать к эмоциям, а тут данный прием безотказен. Вот, к примеру, нападение Германии на

Советский Союз Суворову кажется вполне оправданным: конечно, ведь иначе ей крышка от злобного Сталина, ее нельзя обвинить в агрессии, ведь она просто боролась за свое существование; а вот СССР, по

Виктору, виновен в том, что хотел напасть, потому что мечтал о порабощении и концлагерях. Знакомо? Действия немцев целесообразны

(не имели другой возможности избавиться от угрозы с Востока), а СССР

– безнравственны (построят в Европе ГУЛАГ); поэтому Германия оправдана, Союз заклеймен. А вообще-то, гитлеровцы у нас собирались построить (и построили!) вовсе не санатории, так что вторжение их преследовало аморальные цели; а СССР, в случае успеха своего мифического нападения, приобрел бы, по меньшей мере, выход к незамерзающим океанским портам и целый ряд индустриальных районов, то есть поход был бы целесообразен.

Здесь необходимо отметить, что в сфере международных отношений и большой политики моральные критерии вообще применять нельзя, мы делаем это только для демонстрации порочности суворовских методов нагнетания 'добрости' около одних государств и 'злобности' около других. О тех же англо- американцах: конечно аморально сидеть за океаном и в блаженном ничегонеделании улыбаться союзнику, который с крайним напряжением перемалывает дивизии самого опасного противника и просит помощи; с точки зрения простого человека, конечно, следует броситься в бой. Но руководителю страны в этом случае не следует предаваться самопожертвованию, ведь он решает за весь народ, а мысль о том, что его солдаты погибли за правое дело, вряд ли компенсирует отсутствие отцов их детям. Тем не менее, вовсе нелепо выглядит смешение целесообразностного и этического критерия оценки в случае с отдельными личностями, а Резун отличился и тут. М.Н.Тухачевский, по его мнению, 'стукач', – аморальный тип, – посему поделом ему; а

Сталин, проводящий 'очищение' – мудрый деятель, хочет усилить армию.

Но ведь именно Сталин создал атмосферу для стукачества и доверялся стукачам, расстреливая направо и налево, а Тухачевский, даже если согласиться с криками мистера Су, – всего лишь способствовал, как мог, 'очищению'!

12. Суждения с позиции сегодняшнего дня (при призывах к обратному). Время от времени Суворов прибегает к этому приему, его апофеоз – книга 'Самоубийство', полностью являющаяся следствием его применения. Суворов говорит о неготовности Германии к войне с СССР с точки зрения далекого от современников событий наблюдателя, которому известен финал этой войны. А хорошо осведомленные современники июня

1941 года бились об заклад, отпуская Советскому Союзу недели и месяцы жизни! Постоянные