то поднимается, то опускается грудь солдата… Ухом прильнул к его груди и услышал — бьется его сердце!.. Я как следует приметил этот танк.

А к вечеру бой стих — контратаку мы отбили и удержались на позициях нашел я замеченный танк. Санинструкторы принесли носилки, вытащили солдата из-под танка и увезли в медсанбат. Его звали Игнатов Федор Васильевич. Я фамилию, имя и отчество запомнил, прочитав своими глазами в красноармейской книжке. Жив ли он теперь? И где он теперь? Я ему спас жизнь. Случайность, конечно. Просто обратил внимание, что «свежий труп» нашего солдата лежит на позициях, которые были в руках у немцев пять суток. Не знаю я, сколько мог бы прожить этот чудо-богатырь еще? Какая жизненная сила помогла ему не умереть пять суток без воды, без помощи… «И хорошо еще, что мы вернули этот рубеж и удержались на нем опять», — думал я.

На следующий день передавали друг другу солдаты, что Игнатов Федор очнулся в медсанбате и рассказал, что его ранило 6 июля в голову, когда батальон отходил назад. Он, очнувшись ненадолго, догадался, что кругом немцы… Рядом догорал танк, который он же сам зажег бутылкой, решил заползти под этот танк, и больше не помнит ничего… Я был рад, что человек остался жить, хотелось мне сбегать в медсанбат, чтоб с ним вместе порадоваться его чудесному спасению, но это было нереально…

Наступило 12 июля 1943 года. С раннего утра фашисты впервые начали артобстрел нашего переднего края особыми снарядами, которые при ударе о землю разбивались, выделяя густой белый дым. Мы очень перепугались, решив, что это немцы начали применять отравляющие газы. Ветер сносил дым вдоль фронта, но мог в любой момент повернуть и на нас! Противогазы мы побросали давно, и у многих на боку болтались только сумки от них, набитые гранатами и патронами. Что делать? Где взять противогаз? Зачем я, дурак, бросил! Ну вот теперь получай за свою дурость и не реви…

Сидим. Глядим. А снаряды все гуще и гуще о землю — бух! бух! — и дымят, и дымят… Вот уже ничего не видать нам, что делается на стороне фрицев. Только на слух поняли мы, что идут под дымовой завесой фашистские танки. Ну, слава аллаху, пусть будут лучше танки, чем отравляющие газы… Земля ходуном заходила: и сзади нас, и спереди идут танки навстречу друг другу… Это, оказывается, нас атакует только что прибывшая на фронт фашистская 11-я танковая дивизия, а наши танкисты — им навстречу.

Советские танки через наши головы успели проскочить сплошной Стеной и на сумасшедшей скорости. Не думая сворачивать в сторону, они идут… на таран! Нервы у фашистских танкистов оказались слабее: стараются крутыми виражами уйти от таранного удара. Но это выгодно нашим танкистам, так как ударом в бок легче опрокинуть танк!..

Фашистам нужна победа. Они стараются изо всех сил и до последнего дыхания. Начинает мне казаться, что у фашистов имеются в запасе у каждого еще по одной или две жизни… Мы — понятно. Мы за свое бьемся, на своей земле. Но почему фрицы согласны умирать и погибать так легко?! Умирают, но лезут и лезут без конца и края… Мы их жжем, топчем, перевертываем, а они прутся и прутся… Солнце почернело на небе, дым от горящих перевернутых танков жжет легкие, металл корежится от огня и взрывов…

Целый день бушевал и грохотал смертельный бой людей и машин, а к ночи внезапно стих, и все замерло, как будто все танки у обоих противников сгорели, и теперь нечем воевать будет, и, быть может, фашистским генералам уже можно закончить бессмысленное сопротивление?

На фоне кровавого вечернего заката затухают догоревшие мертвые остовы «тигров», «пантер», «фердинандов»… Хлебное поле у Прохоровки дымит искореженным железом. Оживет ли оно когда-нибудь? Оживет, будет родить хлеб. В следующую весну очистят от металла, выровняют, вспашут и посеют хлебушек.

А сколько здесь погибло молодых мужиков! Быть бы им всем отцами и мужьями, если бы не война…

Снова пришло пополнение из глубокого тыла, снова ищу своих земляков… Опять спросы и допросы о житье-бытье там, в глубоких тылах. А к нам встречные вопросы: «Как тут? Какие „они“ теперь?» — всем интересуются новички. Фашисты, завоевавшие половину Европы за год и десять месяцев наскоком, без особого напряжения, и вот уже на два года увязнувшие в кровопролитных боях с нами, должны были, конечно, измениться в своем настроении.

В нашу минометную роту прибыл из Сибири, из города Красноярска, Янсон Алексей Иванович. На вид он непременно штангист-тяжелоатлет или борец. Или шахтер?.. В общем, богатырь Илья Муромец! Но и что-то есть в нем от интеллигента… Не понять никак! Узнаем потом, кто он такой, никуда не денется! А пока надо его в свой боевой расчет забрать! Уж больно силен — один упрет весь миномет за троих!

А вот другой солдатик — мальчик с пальчик, Полы-га Борис. Комсомолец. Он даже стесняется себя по отчеству назвать — молодой уж очень, а между тем год рождения значится 1925-й… Не верится мне: хитрит что-то. Неужели не успел вырасти к восемнадцати-то годам? В минометчики он явно не годится. Что с ним делать? Не знаем. Командир роты лейтенант Стукач согласился, чтоб я его взял к себе в качестве связного при НП. Борис обрадовался: завтра я с утра дежурю на НП батальона и возьму его с собой. А пока решили вместе поужинать, чтобы получше познакомиться.

Любопытен я очень и люблю откровенные беседы один на один с любым человеком, и в том числе с ребенком. Пробовал вызывать на сердечный разговор самых замкнутых. Мне легко удается войти в доверие к человеку совсем незнакомому, он мне расскажет даже то, о чем не расскажет самым близким, потому что я ценю откровенность и оберегаю ее, а мой собеседник и волнуется и радуется, получив «разгрузку души», и нам обоим хорошо. Беседуя, к примеру, со священником, ловлю себя на том, что спорить слабоват, так как не знаю священное писание, но священник неожиданно признает, что я во многом прав… Иногда результат беседы с кем-нибудь меня разочаровывает: мой собеседник примитивно мыслит. Пытаясь понять причину, бывает, спрашиваю: «А какое образование?» Ответ ошеломляет: «Высшее!» Есть же совсем неграмотные или совсем молодые, неопытные, а рассуждают мудро…

Боря Полыга мне рассказал, что его отец генерал и начальник военного училища. Я не помню, куда это училище было эвакуировано в то время, но до войны оно было в Ленинграде. Борис с детских лет в основном и проводил время среди курсантов отцовского училища. А когда подрос и решил стать военным, то поступил в другое военное училище — на стороне. Но и там его звали «генеральский сынок», и там намекали, что папа-генерал обеспечит ему «теплое местечко» где-нибудь в генеральном штабе и так далее. Тогда Борис взял недельный отпуск, якобы для поездки домой, а сам, сев в воинский эшелон, махнул на фронт. Теперь его беспокоило, как бы ему не пришили дезертирство или самоволку.

Да, у Бориса положение сложное, и я ничем не мог помочь ему. Дезертирство ему не припишешь… Самоволкой тоже не назовешь. Вроде бы и преступления нет, но… Я ему посоветовал хотя бы написать письмо начальнику училища.

Борис письмо не написал, а я ему больше не напоминал. Шли бои, комсомолец Полыга бегал связным и выполнял все поручения с великим старанием. Меня он просил никому не рассказывать о своем побеге из училища и что его отец генерал.

В нашей роте Борю полюбили, и он даже как-то повзрослел; мне он сознался и в том, что прибавил себе два года, фактически он был с 1927 года рождения. Вот, оказывается, в чем кроется причина его малого роста — ему всего шестнадцать лет.

После жестоких сражений и своего поражения у Прохоровки гитлеровцы отступали податливее, но решили сжечь все после себя. Горели села и поля. Горело все, что могло гореть. Немцы пунктуально выполняли приказ фюрера: «после себя оставлять выжженную зону»… Мы двигались в сплошном дыму пожарищ…

Отбили крупные населенные пункты Тамаровку, Борисовку… Горели табачные склады и плантации. Дышим табачным дымом все: и курящие, и некурящие…

Точно не помню, но, кажется, село называлось Драгунск. Немцы крепко засели в этом селе и построили на подступах к нему глубоко эшелонированную линию обороны. С ходу мы смогли только вклиниться в эту оборону до середины и засели там, запутавшись в густой сети траншей-лабиринтов, как в пчелиных сотах. Мы так близко контактировали с немцами, что слышны были их негромкие разговоры между собой. Ни наша, ни их артиллерия не могла в таких условиях вести огонь. Пошла в ход, так сказать, «карманная артиллерия». Война пошла гранатная. Но и гранаты, оказалось, надо бросать умеючи. С задержкой в руке на две секунды! Если бросишь без задержки, то немцы успевают ее швырнуть