Суворов мне говорит:

— Ты, наверно, в рубашке родился, Мансур? Уж сколько раз ты чудом от смерти уходил.

Я слушаю его и щупаю свой талисман — тут он…

Мой друг Суворов две последние недели как-то по-особенному мрачен.

Спрашиваю:

— Куда делся наш юморист Суворов?

Молчит. Ответит мне «да» или «нет», и все. Однажды вынул все свои документы, разложил их и прочитал вслух, чтоб слышал я. У него есть дочурка, жена, мать. Адрес зачитывает домашний. Потом собрал, завернул все в тряпицу и положил в карман гимнастерки:

— Все отправишь моим в Кучкарь.

У меня внутри перевернулось и заныло. Суворов ли это? Не узнаю своего друга.

— Чую я, Мансур, скоро конец мне.

Я, как ни стараюсь его взбодрить, но вижу, что он от меня уходит «в себя» и совершенно замкнулся… Он стал равнодушен ко всему.

Может, потерял чего?! Но боюсь спросить. Потому что, если у Суворова есть талисман, я не должен про это знать.

Десятого января 1943 года, когда стих бой за хутор Дмитриевка и уже наступала тишина, Суворов Павел Георгиевич был убит разрывной пулей в голову. Одинокая шальная пуля издалека прилетела, издавая протяжный звук. После этого с фашистской стороны никто не стрелял.

Я плакал, как плачут женщины у гроба любимого человека. Ревел, как ревут от великой несправедливой обиды малые дети.

…Однажды он мне рассказал, за что был награжден орденом Красной Звезды. В первые дни войны его полк отходил от города Бреста на восток. На одной станции стоял в тупике крытый вагой со взрывчатым материалом, шедший по особой накладной на нужды горнорудной промышленности. Один железнодорожник сообщил об этом командиру полка. Саперов не было в полку. Суворов отрекомендовался горным техником и взялся посмотреть груз. Да, в мешках оказался аммонит, а в металлическом ящике- сейфе капсюли-детонаторы. Отдельно были сложены бикфордов шнур, электромагистральные провода, нашлись и электропалильные машинки. Поселок имел три приличных здания — школу, больницу и гостиницу, которые решили заминировать. Времени было в обрез, но Суворов успел. Провода ему хватило и для дублирования взрывной сети. Эвакуировав население, полк оставил этот населенный пункт, и, когда гитлеровцы ворвались в поселок и расположились в зданиях, мощные взрывы потрясли землю…

Похоронили мы Суворова у хутора Дмитриевка. Присутствовали на похоронах все офицеры батальона. Павел Георгиевич был общим наставником минометной роты, а наш с ним миномет был основным в роте, и расчет наш назывался «суворовским»…

Мы с Фуатом осиротели, и я думал, что сроду не воспряну духом. Пока Суворов был жив, я всячески старался своим поведением радовать его. Как будто я жил и действовал только ради того, чтобы получить от Суворова одобрение… Спасибо всем моим боевым друзьям. Они заботились обо мне и проявляли чувство дружбы как могли.

Писали мы письма родным Суворова в Кучкарь на Урале. Но какие утешительные слова ни пиши, а слов «погиб смертью храбрых» не заменишь никакими другими словами…

Еще девятого января пронеслась по окопам весть, что на нашем участке боевых действий командование предложило фашистам сдаться, чтобы предотвратить бессмысленное кровопролитие. Но фашисты отклонили ультиматум, который гарантировал им жизнь, и на другой день мы штурмом брали Дмитриевку. Если бы фашисты ультиматум приняли, если бы не было боя за Дмитриевку, мой дорогой друг и командир Суворов Павел Георгиевич мог бы остаться в живых. Я должен отомстить! Я должен крепко отомстить за Суворова!..

И вот с боем мы врываемся в местечко Питомник. Сколько жив буду, не забыть мне то аэродромное поле в Питомнике. Фашисты свезли сюда своих раненых, но эвакуировать их в Германию не успели. Раненые немцы погибали, замерзая на запорошенном снегом бетоне. Тысячи людей, замерзающих заживо… Некоторые ползли по аэродромному полю, опираясь на руки, с которых уже отвалились пальцы…

Смотрит на меня тускнеющими глазами немец, у которого носа практически нет и лицо отморожено, который не может двигать челюстью, худой и обросший, у которого еще не смерзся мозг и еще еле-еле бьется сердце… Вынести не могу, как мучается человек, взглядом вымаливая пулю, но добить его не поднимается рука… Другой свалился сам и уйдет в спасительное небытие через десять-пятнадцать минут… Спасти их невозможно: это уже необратимый процесс умирания, все конечности отморожены…

И стыдно мне этих мыслей, стыдно непрошеной жалости. Как бы кто из ребят наших не заметил: ведь у меня погиб друг, и я должен мстить!.. И вдруг вижу: один наш солдат так же испуганно, как я, смотрит в глаза немцу, который стоит на четвереньках. Оба смотрят то в глаза друг другу, то на пистолет, который в руках у солдата. Немец даже кивнуть не может, закоченел. Глазами моргнул: «Да…» Солдат выстрелил ему в висок… Человек уже мертвый, а не падает смерзся. Стоит как «козлина», как «скамейка», из пробитой головы не идет кровь… Мы скорей уходили оттуда, чтобы не смотреть на мучения тысяч умирающих немцев…

Фашизм тем и преступен, что не только допускает, но заранее предусматривает такие методы утверждения своей идеологии. Фашизм не разжалобишь человеческим страданием. Сколько людей было истреблено фашизмом без всякой на то военной необходимости, а лишь по признаку национальности. Истреблено аккуратно, без эмоций, с загодя подготовленными газовыми камерами, печами для сжигания трупов, приемниками для «отходов»… Страшная идеология. Не хочу сказать — варварская, потому что «фашизм» в моем восприятии звучит страшнее, чем «варварство».

Мы гордились, что к разгрому фашистов под Сталинградом наша дивизия хорошо приложила свой кулак. Начиная от прорыва немецкой обороны под Клетской 19 ноября 1942 года, от взятия Калача, Илларионовки, от боев под станицей Распопинской, где был целиком уничтожен фашистский полк и взято в плен около трех тысяч румынских солдат, от тяжелого боя за «пять курганов» северней Карповки, боев под Мариновкой — мы упорно пробивались к Сталинграду. Там, мы знали, бои идут за каждый метр. Держится еще Павлов, простой сержант, который с сентября обороняет дом в центре города…

21 января 1943 года — знаменательный день в хронике боевого пути нашей дивизии.

«…В боях за нашу Советскую Родину против немецких захватчиков 293-я стрелковая дивизия показала образцы мужества, отваги, дисциплины и организованности. Ведя непрерывные бои… дивизия нанесла огромные потери фашистским войскам и своими сокрушительными ударами уничтожала живую силу и технику противника, беспощадно громила немецких захватчиков…» — это строки из приказа № 34 от 21 января 1943 года, подписанного народным комиссаром обороны СССР И. Сталиным.

«…За проявленную отвагу в боях за Отечество, — говорилось далее в приказе, — за стойкость… за героизм личного состава преобразовать 293-ю стрелковую дивизию в 66-ю гвардейскую стрелковую… Преобразованной дивизии вручить гвардейское знамя…»

Мы — гвардейцы! Полк наш теперь — 193-й гвардейский!

Это была высокая награда. Не многие мои товарищи дожили до нее. Новый наш командир полка гвардии капитан Билаонов Павел Семенович по окончании Сталинградской битвы увезет с собой на Курскую дугу шестьсот тринадцать человек, да и тех большей частью из недавних пополнений. Ведь личный состав в ротах сменился полностью несколько раз.

Сколько замечательных ребят осталось лежать в земле на этом отрезке от Дона до Волги! Ценой своих жизней они помогли переломить ход войны.

Из газет и сводок Совинформбюро мы знали, что весь мир, затаив дыхание, следит за нашей схваткой с фашистами.

Мне пришло письмо из редакции Ташкентского радио. Сотрудник Рашидова извещала, что в связи с зимними трудностями доставки почты на рудник Саргардон в Тянь-Шаньских горах письма фронтовиков (в том числе и мои) были прочитаны по радио. Мне было и совестно, что мои письма заодно с родственниками слушало много незнакомых людей, и тепло на сердце от такой внимательной заботливости работников радио. «Все мы, — думал я, — и на фронте, и в тылу живем одним поскорее освободить нашу землю от