удалилась.
– Богомолов прет как танк, прибирая к рукам массу собственности в городе, – начал Рудик, – при этом не гнушается самыми гангстерскими методами…
– Это я уже заметил, – вставил Маркиз, вспомнив машину, взорванную на тихой аллее Крестовского острова.
Рудик посмотрел на него внимательно и, негромко кашлянув, продолжил:
– Конечно, его усилением очень многие недовольны, и в городских верхах идет сейчас настоящая война.
– Война за передел сфер влияния? – заинтересованно осведомился Маркиз.
– Ну да, конечно.
– И кто, на твой просвещенный взгляд, возглавляет противодействующую Богомолову группировку?
Рудик на некоторое время задумался, опасливо огляделся по сторонам и, убедившись, что его никто, кроме Маркиза, не слышит, проговорил вполголоса:
– Никитенко. Вилен Иванович Никитенко.
– Это еще что за фрукт?
– Это, дорогой мой, человек старого закала! – Рудик откинулся на спинку стула и начал, по своему обыкновению, вещать, как будто находился на университетской кафедре перед аудиторией, полной хорошеньких студенток, – это, дорогой мой, один из последних представителей советской экономической школы. Если, конечно, считать, что такая школа существовала. А если говорить проще – это старый злобный хищник, успевший урвать хороший кусок от обкомовского пирога и в отличие от большинства своих коллег не пустивший все по ветру. Человек злой, жесткий, властный. Конечно, ему очень не нравится, что Богомолов подгребает собственность под себя. С его точки зрения, Сергей Богомолов – наглый молодой выскочка…
– Короче, если бы кто-то имел компромат на Богомолова, наиболее действенным вариантом было бы подбросить этот компромат Никитенко?
– В общем, да. – Рудик смотрел на Леню с нескрываемым и опасливым интересом, с каким смотрят на человека, собирающегося прыгнуть в пропасть без парашюта или сыграть в «русскую рулетку». – Но должен тебя предупредить, это такая опасная игра! По моему мнению, куда безопаснее почесать за ухом тигра- людоеда.
– А скажи-ка мне, что тебе говорит такая фамилия – Аветисов?
– Аветисов? – недоуменно повторил Рудик и надолго задумался. – Ничего не говорит. А кто это такой?
– Николай Афанасьевич Аветисов. Может он иметь какое-то отношение к Богомолову? Как-то с ним пересекаться – допустим, какие-то общие дела в недавнем прошлом?
– Ну, ты слишком многого от меня хочешь! – протянул Рудик, ковыряясь вилкой в карпаччо. – Может, и пересекался, но, во всяком случае, это вряд ли заметный человек, всех людей высокого уровня я знаю… Девчонка не соврала…
– Какая девчонка? – удивленно переспросил Маркиз. – О чем ты говоришь?
– Официантка, – как ни в чем не бывало пояснил Рудик, показав глазами на маячившую невдалеке «монахиню», – карпаччо у них сегодня действительно удачное, телятина просто тает во рту.
– Быстро ты темы меняешь! – нервно усмехнулся Маркиз.
– А по поводу нашей темы, – Рудик снова склонил голову к плечу и посмотрел на Маркиза странным долгим взглядом, – будь осторожнее, мой дорогой, это очень опасные люди и очень опасные дела… А я хочу, чтобы ты еще не раз угощал меня таким замечательным карпаччо… Впрочем, я тебя знаю как человека умного и удачливого, так что, может быть, у тебя все получится… А тогда… – Рудик на несколько долгих секунд погрузился в размышления и наконец вполголоса проговорил, ни к кому не обращаясь: – А тогда нужно срочно продавать акции «Петроинвеста»…
– Ольги, конечно, как всегда, нет. – Лиза Штукина, стареющая травести, обреченная до пенсии играть шаловливых мальчишек, энергичных бойскаутов и чахоточных племянников главной героини, склонилась к самому уху своей сердечной подруги Гаяне Айвазян, темпераментной и роковой актрисы второго плана. Лиза дружила с Гаяне последние два месяца. Причиной этой внезапной дружбы стало появление в театре Ольги Чижовой – именно такие имя и фамилия стояли в паспорте у Лолы. Новая актриса, которой явно благоволил главный режиссер, или просто – Главный, да к тому же еще одаренная природной красотой и каждый день меняющая дорогие шикарные тряпки, поминая к месту и не к месту какого-то мифического богатого и влиятельного «спонсора», не могла не вызвать настоящую бурю ненависти в маленьком тихом болоте, каким был этот второразрядный театр. Как некрасивые девочки в пионерлагере, Лиза и Гаяне подружились «против» хорошенькой Ольги, мгновенно позабыв все свои прежние нешуточные ссоры и смертельные обиды друг на друга. Ольгу они называли за глаза в лучшем случае содержанкой; другие прозвища были куда хуже, вплоть до совершенно непечатных.
– Конечно, нет! – Гаяне вспыхнула, мгновенно заводясь с полоборота. – Некоторым все можно! Если бы мы с тобой, Лизанька, не пришли на репетицию – представляешь себе, какой скандал закатил бы наш Великий и Ужасный!
– Айвазян! Штукина! – прикрикнул на подруг главный режиссер. – Мы вам не мешаем выяснять отношения? А то можем перенести репетицию в другое помещение, а сцену оставить в вашем распоряжении!
– Извините, Олег Игоревич! – пропищала Лиза Штукина своим звонким пионерским голосом.
– Свиристицкая, повтори сцену с самого начала. Ты выходишь из-за левой кулисы, поворачиваешься к залу и говоришь…
Что должна сказать героиня, осталось неизвестным, потому что в этот самый момент из-за правой кулисы вышла уборщица тетя Клава с таким выражением лица, что Главный застыл в немом восхищении и всерьез подумал, не пропадает ли в уборщице великая драматическая актриса.
– Там… – едва слышно проговорила тетя Клава, показывая рукой куда-то назад и дико тараща глаза.
– Немедленно очистить сцену! – завопила помощник режиссера Лютикова, устремившись наперерез тете Клаве. – Черт знает что творится! Вы понимаете, что идет репетиция!
– Репетипитиция! – передразнила Лютикову уборщица. – Какая еще репетиция! Там… там…
– Да что там такое?! – тоном страдающего непризнанного гения воскликнул Олег Игоревич.
– Там… Валерию Борисовну убили! – выговорила наконец тетя Клава распиравшую ее поразительную новость.
– Как? Что? Не может быть! – загалдели все в один голос и бросились толпой к неожиданно прославившейся тете Клаве. Репетиция была окончательно и бесповоротно сорвана.
Сплоченный театральный коллектив во главе с уборщицей, переживавшей свой звездный час, дружно шествовал по полутемным переходам и коридорам таинственного закулисного мира. Чуть не бегом миновали тесные актерские грим-уборные, поднялись по узкой винтовой лестнице и вышли на узкий балкончик, с которого обычно перед новым спектаклем осматривали разложенные на полу декорации. На балкончике было явно мало места для всех любопытствующих, задние давили на передних, прижимали их к шатким, неустойчивым перилам.
– Ну что, ну что там? – жадно спрашивала Лиза Штукина, пытаясь разглядеть что-нибудь через плечи и спины коллег и горько сетуя в душе на свой пионерский рост. – Что там, что-нибудь видно?
– Видно, – односложно ответил ей мрачный пожилой комик Задунайский и, с трудом переведя дыхание, пропустил вперед неугомонную травести.
Лиза, активно работая локтями, пробилась в первые ряды и замерла, пораженная увиденным.
Внизу, у ног потрясенной театральной общественности, на той площадке, где обычно художник раскладывал неоконченные или вполне готовые декорации и фрагменты оформления сцены, лежала в живописной и трагической позе Валерия Борисовна Кликунец, театральный завсегдатай и спонсор, постоянная посетительница репетиций и прогонов, свой человек за кулисами.
Холеное, надменное лицо Валерии Борисовны было искажено гримасой скорее презрительного высокомерного недоумения, нежели страха. То, что она была мертва, не вызывало ни малейшего сомнения – об этом ясно говорили широко открытые безжизненные глаза, а еще яснее – длинная шпага, вонзенная в
