никогда не перестанет действовать ради нашего блага. При мысли об этом верилось, что все еще будет хорошо.
Однако неудачи преследовали нас. Аксель недолго пробыл в Швеции, куда он благополучно добрался, когда до нас дошли сведения о смерти короля Густава. Перед кончиной он думал о нас, поскольку его последними словами были: «Моя смерть обрадует якобинцев в Париже».
Как он был прав! И еще одна возможность закрылась для нас.
Теперь мы могли надеяться только на помощь Австрии и Пруссии.
Мадам Кампан снова вернулась ко мне. Я была очень рада видеть ее, я всегда ей симпатизировала, мне нравился ее здравый смысл. Помню, как сдержанно она выражала неодобрение пышностью дорожного экипажа, который Аксель достал для нас с такой гордостью.
Она вздрогнула, когда увидела меня. Я заметила ее взгляд на мои волосы.
— Они поседели, мадам Кампан, — сказала я с горечью.
— Но они все еще прекрасны, мадам, — ответила она.
Я показала ей кольцо, на которое намотала локон своих волос. Я хотела послать его принцессе де Ламбаль, которой приказала уехать в Лондон. Она выполнила указание с большой неохотой, и я хотела дать ей знать, как мне приятно сознавать, что она находится в безопасности. Я велела выгравировать на этом кольце слова:
«Поседела от горя». Оно должно было послужить ей предупреждением, чтобы она не возвращалась, так как она написала мне, что больше не может находиться вдали от меня и считает, что должна быть рядом со мной, если я в опасности.
— Она всегда была немного глупенькой, — сказала я мадам Кампан, — но самой нежной и привязанной душой. Я радуюсь, что ее нет здесь.
Мой брат Леопольд умер, и теперь императором стал его сын Франц. Ему было двадцать четыре года, и я по-настоящему не знала его; он не проявлял большой симпатии к моему положению. Он не поддерживал тех эмигрантов, которые в его стране занимались агитацией против революционеров во Франции, но и не высылал их.
Отношения между Францией и Австрией стали напряженными, и в конце концов Людовика убедили объявить войну. Это показалось мне кошмаром. Я помнила, как моя матушка стремилась установить союз между Францией и Австрией, а теперь они воевали друг с другом.
Я не испугалась. Все равно моя популярность не могла больше пострадать, чем сейчас. И если мои соотечественники победят французов, то первой их задачей будет восстановить монархию.
Я торжествовала. Я написала Акселю:
«Богу угодно, чтобы мы однажды были отомщены за все обиды и оскорбления, нанесенные нам в этой стране. Я горда, как никогда, что родилась немкой».
Возможно, я вела себя глупо. Действительно, я давно забыла, что я немка. Я едва говорила на немецком языке. Мой муж француз, мои дети французы, и в течение многих лет я называла Францию своей страной. Но именно французы отказались принять меня. Все, чего я хотела, так это вернуться к старым временам, получить еще один шанс. Мне преподали горькие уроки, и теперь я хотела извлечь из них пользу. Пусть меня оставят в покое и дадут мне возможность воспитать сына хорошим королем Франции. Это все, Чего я просила.
Принцесса де Ламбаль вернулась в Париж. Заключая ее в объятия, я ворчала:
— Ты всегда была маленькой глупышкой.
— Да, я знаю, — отвечала она, смеясь и обнимая меня, и потребовала объяснить ей, как я могла подумать, будто она может покинуть меня, когда о том, что происходит в Париже, рассказывают ужасные истории.
Снова наступил июнь. Прошел год с попытки бегства. Летние недели таили опасность — люди собирались на улицах в Пале-Рояле, и тогда легче было подстрекать к мятежу.
Казалось, делалось все возможное, чтобы унизить короля: его просили утвердить два декрета, предписывающих высылку священнослужителей и организацию лагеря на двадцать тысяч человек за пределами Парижа. Я настаивала, чтобы он применил право вето. Это привело в ярость революционеров, и позже я жалела об этом, но не могла удержаться, чтобы не сожалеть о слабости моего мужа.
Народ сейчас дал мне новое прозвище: Мадам Вето. Французы напоминали друг другу, что я австриячка и что они воюют с Австрией. Члены Национального собрания сейчас утверждали, что они никогда не победят врага за границей, если сначала не разделаются с врагами внутри страны. Врагом была я, не король.
Верньо, один из лидеров, громогласно выкрикивал предупреждения в собрании.
— С трибуны, на которой я стою, обращаясь к вам, — провозгласил он, — виден дворец, где развращенные советчики вводят в заблуждение короля, давшего нам конституцию. Я вижу окна дворца, в котором замышляется контрреволюция и продумываются все средства, чтобы вновь ввергнуть нас во власть рабства. Пусть знают все, кто живет в этом дворце, что наша конституция признает неприкосновенность одного лишь короля. Пусть они знают, что закон будет карать всех виновных без исключения и что ни один человек, изобличенный в преступлении, не избежит меча возмездия.
Это была прямая атака на меня. Я привыкла к подобным выпадам со стороны толпы, но совсем другое дело, когда они исходят от вождей революции.
Было 20 июня, первая годовщина нашего побега, когда вокруг Тюильри собралась толпа. Они кричали: «Долой вето! Народ — навсегда!»
Из окна я видела их — грязные красные колпаки на головах, ножи и дубинки в руках. Это были санкюлоты, жаждущая крови толпа ворвалась уже во дворец. Моя первая мысль была о детях. Я побежала наверх, где они были с мадам де Турзель и принцессой де Ламбаль.
— Они захватили короля! — заявила принцесса.
— Я должна пойти к нему! — вскричала я. — Если ему угрожает опасность, то я должна быть там. — Я повернулась к мадам де Турзель. — Берегите детей…
Но вошел один из стражников и преградил дорогу. Он сказал:
— Мадам, они требуют вас. Если они увидят вас, то это сведет их с ума. Оставайтесь здесь. Оставайтесь с дофином и принцессой.
Сын уцепился за мой подол.
— Мамочка, оставайся с нами. Оставайся с нами! — закричал он.
И стражник приказал мне встать у стены с детьми, мадам де Турзель и принцессой де Ламбаль, а также с некоторыми другими служанками, прибежавшими к нам. Он выдвинул перед нами стол как своего рода барьер. Елизавета сказала:
— Они придут за вами. Я пойду. Они подумают, что я — это вы, и это даст вам возможность убежать вместе с детьми.
Я запротестовала, да и охрана не даст ей уйти.
— Ничего нельзя поделать, мадам, как оставаться только здесь. Толпа рассеялась по всему дворцу. Она окружила его. Нет никакой возможности выбраться. Если вы двинетесь отсюда, то подвергнетесь угрозе, а это не принесет никому ничего хорошего.
Она с неохотой вернулась назад и встала за столом. Как я поняла, национальные гвардейцы пришли нас защищать. Один из них надел красный колпак на мою голову, а другой натянул такой же на дофина, причем колпак был такой большой, что закрыл его лицо.
Мы слышали крики из комнаты, в которой задержали короля.
Меня охватил ужас при мысли о том, что происходит с моим мужем. Позже я узнала, что он еще раз завоевал их уважение. Трудно понять, каким образом такой нерешительный человек, над которым смеялись как над дураком, мог успокоить толпу, намеревавшуюся убить его.
У него было необычайное спокойствие, способность смотреть с безразличием смерти в лицо. Им не удавалось увидеть мой страх, но я проявляла его в своем презрении к ним. Людовик никогда не отказывался от заботы о них. Какими бы отвратительными они ни были, они были его детьми. Он обладал настоящей храбростью.
Стража кричала, что их обязанность — защищать короля всей своей жизнью, и они намерены выполнить свой долг.
