— Нам нельзя этого сделать, — прозвучал ответ.

— Тогда уйдем мы! Но отныне между нами война.

Я попытался было их остановить, но тщетно. Все трое вернулись к лошадям. И тут раздался голос Рэттлера:

— Прочь отсюда, краснокожие собаки! А за оплеуху заплатите мне сейчас же!

С неожиданной для его состояния прытью Рэттлер схватил ружье и прицелился в Виннету. Индеец стоял прямо под пулей. Все произошло слишком быстро, спасения не было.

В ужасе вскричав: «Уходи, Виннету, быстро уходи!» — Клеки-Петра рванулся и прикрыл собой молодого индейца.

Раздался выстрел. Клеки-Петра схватился рукой за сердце, покачнулся и упал, как подкошенный. В ту же секунду упал и Рэттлер, сбитый моим ударом. Желая предотвратить выстрел, я бросился к нему, но опоздал. Поднялся шум, и только оба апача не проронили ни звука. Они опустились на колени рядом с Клеки-Петрой, отдавшим жизнь за своего воспитанника, и в молчании осматривали рану. Пуля прошла через сердце, кровь текла ручьем. Я поспешил к ним. Глаза Клеки-Петры были закрыты, лицо бледнело с каждой минутой.

— Положи его голову себе на колени, — попросил я Виннету, — если он откроет глаза и увидит тебя, ему легче будет умирать.

Юный индеец молча повиновался. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он неотрывно смотрел на умирающего друга. Клеки-Петра медленно открыл глаза, и счастливая улыбка озарила его лицо при виде склонившегося Виннету.

— Виннету, о мой сын Виннету, — прошептал он, слабея.

Его угасающий взгляд принялся кого-то искать и остановился на мне.

— Останься с ним… — сказал Клеки-Петра. — Будь ему верен… продолжи… мое дело.

— Я сделаю так. Клянусь!

Клеки-Петра сложил руки в молитве. Судорога прошла по всему телу, кровь в последний раз с силой брызнула из раны, голова откинулась. Он скончался.

Виннету бережно опустил на траву голову умершего и медленно встал. Он вопросительно взглянул на отца.

— Там лежит убийца, я сбил его с ног, — сказал я. — Он ваш.

— Огненная вода! — Только эти слова произнес вождь, но сколько же презрения в них заключалось!

— Я хочу быть вашим другом и братом. Я иду с вами! — вырвалось у меня невольно, но вождь плюнул мне в лицо:

— Паршивый пес! Вор, укравший нашу землю! Вонючий койот! Только осмелься пойти с нами, я убью тебя!

Будь на его месте кто-нибудь другой, он получил бы достойный ответ кулаком, я же оставил оскорбление безнаказанным. Он вправе считать меня врагом, пришедшим на чужую землю, я заслужил это обвинение. А как быть с клятвой, данной умирающему? Но и навязываться индейцам я больше не мог.

Белые стояли в молчании, ожидая, что предпримут апачи. Те, ни разу на нас не взглянув, усадили труп Клеки-Петры на коня, привязали, потом вскочили на своих коней и, поддерживая мертвое тело, удалились. Ни слова угрозы, ни слова о мести, они даже не взглянули на нас. И это было невыносимо. Уж лучше бы они пригрозили нам самой лютой смертью!

— То, что произошло, — ужасно, но это лишь начало. Конец может быть страшнее, — отозвался наконец Сэм Хокенс. — Пьяный негодяй все еще без сознания после вашего удара. Что с ним делать?

Не ответив, я вскочил на коня и ускакал. Мне хотелось остаться одному, хоть немного успокоиться и осмыслить происшедшие в последние полчаса события. Только поздним вечером, опустошенный и уставший телом и душой, я вернулся в лагерь.

В мое отсутствие лагерь перенесли к тому месту, где я убил медведя. Десять мужчин с трудом перетащили тушу из-под ветвей к костру.

Несмотря на позднее время, никто не ложился, и только Рэттлер отсыпался после пьянки. Хокенс освежевал медведя, но к мясу не притронулся.

Когда я вернулся в лагерь, маленький вестмен подошел ко мне и спросил:

— Куда же вы подевались, сэр? Мы с нетерпением ждем вас. Уж больно хочется отведать медвежатинки, а без вашего разрешения мы не можем разрезать тушу. Я только помог мишке раздеться. Костюмчик сидел на нем как влитой, ни единой морщинки, хи-хи-хи! Не обессудьте, пожалуйста. А теперь вам решать, как разделить мясо. Хотелось бы зажарить кусок перед сном.

— Делите по вашему усмотрению, — ответил я, — мясо принадлежит всем.

— Ладно, но позвольте заметить, что самое вкусное — это лапы. На свете нет ничего вкуснее медвежьих лап. Правда, им положено полежать некоторое время, пока в них не заведутся черви, — только тогда они приобретут отменный вкус. К сожалению, мы так долго ждать не можем, боюсь, апачи испортят нам пир. Поэтому желательно немедленно заняться ужином и еще сегодня приготовить лапы. Если уж помирать, так хоть после ужина, вкусно поев напоследок. Вы согласны, сэр?

— Конечно.

— Ну и прекрасно, тогда пора браться за дело. С аппетитом у нас все в порядке, если я не ошибаюсь.

И Сэм взялся за дело: разделал лапы и разрезал их на куски, каждому по штуке. Мне досталась лучшая часть от передней лапы. Я завернул ее и отложил в сторону, тогда как остальные спешили зажарить свои порции. Я был страшно голоден после трудного дня, но и думать не мог о еде. Я все еще переживал ужасное убийство Клеки-Петры. Казалось, что я сижу вместе с ним и слушаю исповедь благородного человека, слышу слова, полные предчувствия близкой смерти. В самом деле, так глупо оборвалась его жизнь. И кто это сделал?! Пьяный мерзавец! Вот он лежит, убийца, все еще пьяный до бесчувствия. Рэттлер был мне противен. Думаю, что именно чувство гадливости было причиной того, что апачи не расправились с убийцей на месте.

«Огненная вода», — бросил с глубоким презрением Инчу-Чуна. Двумя словами вождь выразил и обвинение, и упрек.

Единственным, хотя и слабым для меня утешением было то, что Клеки-Петра умер, как и хотел — на руках у Виннету, от пули, предназначенной для его любимого воспитанника. Но почему именно меня просил Клеки-Петра, чтобы я остался с Виннету и продолжил дело, начатое белым учителем? Почему я? За несколько минут до кровавого события Клеки-Петре казалось, что мы больше никогда не увидимся, что жизненный путь не приведет меня к апачам, а потом он вдруг потребовал клятву, которая непременно должна была связать меня с этим племенем.

Почему я так быстро дал умирающему свое согласие? Из жалости? Вполне возможно. Но был и другой повод. Виннету произвел на меня огромное впечатление, как никто до сих пор. И хотя мы были ровесниками, он во многом превосходил меня — я это сразу почувствовал. Достоинство, гордость, чистота помыслов, отблеск душевной муки, которые я разглядел на его лице, спокойная уверенность в каждом движении — все это потрясло меня. Поведение обоих вождей вызывало чувство глубокого уважения. Другие люди, и краснокожие и белые, бросились бы на убийцу и тут же расправились с ним. Эти двое даже не взглянули на него, ни малейшим жестом, ни выражением лица не показали, что происходит в их душах. Насколько же они превосходили нас!

Мои товарищи уплетали медвежьи лапы, а я все сидел, погруженный в раздумья, пока Сэм Хокенс не вернул меня к действительности:

— Что с вами, сэр? Вы не голодны?

— Голоден, но не в состоянии есть.