— весело пропела бабушка и закурила трубочку. — Главное, нога вправлена. С вывихом вредно зельц глотать.

Цыган сидел белый как бумага.

— Чего рот разинул, Миккель? — всполошилась бабушка. Подсоби придвинуть его к столу. Надо же поесть человеку.

Туа-Туа стояла в углу и ревела.

— Это чей бидон там прохудился? — прищурилась бабушка.

Миккель обиделся.

— Что ты, бабушка, не видишь — она расстроилась! А ежели человек расстроился, его, может, надо в покое оставить.

— Прав Миккель, — сказал Миккельсон-старший. — Иди, Туа-Туа, в мамину каморку, отдохни чуток. Потом расскажешь, коли есть что рассказать.

— «Потом, потом»! — всхлипнула Туа-Туа. — Знаю я, что будет потом. Я убежала от тетушки Гедды. Хотите выгонять, так выгоняйте сразу!

— Почему же ты убежала, дитятко? — спросила бабушка, нарезая зельц.

Туа-Туа посмотрела на зельц и глотнула, потом глянула на Миккеля и опять глотнула.

— Потому что я люблю…

— …зельц? — спросила бабушка, обсасывая сальную шкурку.

Туа-Туа затрясла головой:

— Зельц тоже, но еще… еще больше…

Она спрятала лицо в ладони и выбежала. Миккель побагровел.

— Ко…коли ничего срочного нет, — заговорил он наконец, — пойду на двор, подышу.

— Иди, иди, — ответила бабушка. — А встретишь случаем Туа-Туа Эсберг — ты ее знаешь, — то скажи, что не худо бы подсобить слепой старухе с посудой. В этом доме уже давно девчонки не хватает.

Енсе-Цыган всю свою жизнь бродил по дорогам. От этого развивается аппетит, да только на дороге хлеба не найдешь.

Лучшие в мире ковриги печет бабушка Тювесон из Льюнги. И Енсе принялся наверстывать упущенное. Он отрезал здоровенные ломти хлеба и клал на них толстые куски жирного зельца. Холодная жареная сельдь отправлялась следом за скумбриевой икрой. Когда бабушка налила ему пятую чашку кваса с молоком, он смог только кивнуть — до того у него был набит рот.

Зато Туа-Туа почти не ела. Стоило ей откусить кусочек, как тут же начинали капать слезы.

— Никогда, ни за что… — твердила она. — Пусть в Дании самые раскрасивые леса на свете, и пусть тетушка Гедда всех добрее… Все равно ничто… не может…

Миккель жевал поросячье ухо и никак не мог прожевать. В таких случаях единственное спасение — сметливая бабушка, такая, как у Миккеля Миккельсона. В самый разгар обеда ей вдруг загорелось мыть посуду. Ну и уронила тарелку, конечно, старая ворона.

И тоже давай охать:

— Хуже нет одной хозяйство вести в доме, где полно непутевых мужиков, — жаловалась она. — А тут еще, как на грех, глаза что ни день, то плоше. Хоть бы ты пособила, что ли, Туа-Туа, у тебя глаза молодые! Налила бы воды в таз да сполоснула тарелки…

Туа-Туа захлопотала с посудой и забыла про свое горе Бабушка удивленно вытерла слезы платком. Вот уж не ждала она, не ведала, что учителева дочка Туа-Туа Эсберг такая расторопная!

— А много ли тут дела-то! — Туа-Туа гордо повела подбородком. — Вы отдохните, бабушка, я сама управлюсь.

Солнце заглянуло в окна. Туа-Туа подняла нос и заметила, что стекла тоже протереть не худо. А натоптали-то — беда! Бабушка разрешит пол вымыть?

Бабушка разрешила.

— После обеда и займусь, — прощебетала Туа-Туа и рассмеялась в первый раз за много дней.

Цыган наконец-то оторвался от начисто вылизанной тарелки и сказал спасибо.

— А теперь что ж, пошли к ленсману, — сказал он.

Миккельсон-старший поглядел на Белую Чайку. Она стояла под дуплистой яблоней и обсыхала на солнце.

— М-м-м-м… — пробурчал он. — Нам туда вроде и ни к чему, но…

Туа-Туа оторвалась от своих дел:

— А зачем это Енсе понадобилось к ленсману?

Так и сказала «Енсе». Серые холодные глаза Цыгана заблестели.

— Подумаешь — овцу увел! — Туа-Туа сердито фыркнула. А если человек голодный? К тому же он говорит, что и не крал вовсе. А Белая Чайка раньше была его. Спросите сами Эббера, когда про польские рубины пойдете узнавать!

Цыган так и подскочил. Рука его метнулась к ножу.

— Эббер?.. — прошептал он.

— Чего прыгаешь? — рассердилась бабушка и заставила его сесть. — С ногой-то!.. Да вы поглядите на себя, все трое краше в гроб кладут!..

Миккель попытался возразить, но Петрус Миккельсон поддержал бабушку.

— Мама права, это дело надо переспать. Туа-Туа отдохнет в ее каморке, Енсе — длинный, он здесь на кушетке ляжет, а Миккель в кладовке вздремнет.

Одно дело, когда Миккельсон-старший говорил животом, но сейчас голос у него был такой, что лучше не спорить.

Миккель свернулся калачиком на одеяле на полу. Боббе устроился в ногах. А только попробуй усни после такого дня!

Стоило ему закрыть глаза, как он видел белое лицо Якобина в воде, Эбберов крюк, паромщика, Енсе, Сирокко…

Белая Чайка! Миккель сел. Над самым домом гром рокочет, а Чайка стоит под яблоней!

Миккель сбросил одеяло и шмыгнул на кухню. Что это? Кушетка пуста, дверь приоткрыта!.. Похолодев от ужаса, он отодвинул занавеску и выглянул в окно.

Цыган отвязал лошадь и держался за холку, точно приготовился вскочить на спину.

Миккель хотел закричать и не смог. «Если ты опять угонишь Чайку, негодяй, то…»

Но Цыган просто оперся на лошадиную шею из-за ноги.

Вот уже Белая Чайка трусит к конюшне, а Енсе скачет рядом на одной ноге.

Стыд и позор! Цыган подумал о лошади, а он забыл…

Миккель присел на корточках возле плиты и стал подбрасывать полешки.

Он не заметил, как бесшумно вошла в своих войлочных шлепанцах бабушка налить воды в кофейник.

— Коли не спишь, Миккель, зайди сюда. Скажи, как нравится! — позвал отец из своей каморки.

Миккель вошел надутый.

Отец стоял на коленях возле кровати; он только что достал изпод нее кораблик.

— Хотел к твоим именинам поспеть, да оснастка задержала.

Так вот над чем отец трудился всю зиму: игрушечный корабль!

Может, Миккель и успел забыть, кто он такой, — зато сейчас сразу вспомнил. Нет, реи настоящего корабля не для Хромых Зайцев!..

Миккельсон-старший встал с разочарованным видом: