В то время как Туа-Туа тихонько кралась к двери, Миккель крепко спал на своей кровати в кухне.

Ему снилось, что он стоит у руля на бриге «Три лилии» и приводит корабль к ветру, а правая нога так и ноет от напряжения.

«Сильней приводи, не то плыть тебе к берегу на обломке!» — услышал он окрик Скотта.

Нет же, это голос Енсе-Цыгана. От страха у Миккеля поползли мурашки по спине. Тали * бомкливера ** лопнули и стучали, словно копыто о камень.

«Еще лево на борт!» — рявкнул Скотт-Цыган.

Миккель изо всех сил налег на штурвал, но не мог упереться как следует: правый башмак все время скользил по палубе. Внезапно штурвал вырвался из рук; одновременно на корабль накатил огромный вал.

«Ну, пропал!» — подумал Миккель и побежал очертя голову по мокрой палубе.

«Говорили тебе, сиди на берегу, — прозвучал печальный голос бабушки Тювесон. — От моря одно горе…»

Она не сказала «для Хромых Зайцев, вроде тебя», но, конечно, имела это в виду.

* Тали — приспособление из троса и блоков; с талями легче поднимать груз.

** Бомкливер — косой парус.

Миккель проснулся весь в поту. Тали продолжали греметь над самым ухом.

«Ты что, дурень, не слышишь? Это же дверь стучит, — успокоил он себя; перед глазами все еще стояло лицо злосчастного Цыгана. — Забыли запереть, вот и все».

В кухне был собачий холод, и Миккель, прежде чем выйти в прихожую, закутался в бабушкин платок. Задвижка была на месте. Зато ручка так и прыгала вверхвниз.

Дрожащей рукой Миккель сдернул с вешалки бабушкину меховую шапку: стыдно, коли у храброго мужчины волосы дыбом стоят!

Потом он схватил Плотникове ружье — оно висело незаряженное возле двери — и пробасил, подражая голосу Грилле:

— Кто бы ты ни был, на тебя свинца хватит!

Туа-Туа — это она дергала ручку — подпрыгнула от испуга и порхнула через двор, будто сухой лист.

Миккель осторожно приоткрыл дверь и впустил в прихожую тусклый лунный луч. На крыльце никого… Во дворе — тоже.

Поди разгляди рыжеволосую девчонку, которая притаилась за кустом у сарая и стучит зубами от страха! Или поди угадай, что приизрак в меховой шапке и вязаном платке не кто иной, как Миккель Миккельсон!

Миккель прошел вдоль стены и завернул за угол. Ноги дрожали, палец лежал на курке.

«Теперь или никогда», — решила Туа-Туа и метнулась через двор в прихожую. Дверь захлопнулась, щеколда закрылась сама.

Услышав стук, Миккель бегом вернулся к крыльцу.

— Открывай! — закричал он плотниковым голосом и ударил прикладом в дверь, так что искры полетели.

Бедная Туа-Туа услышала шаги на кухне. Оставалось одно спасение: лестница! Дрожащие пальцы заскользили вверх по перилам. Слава богу: чердачная дверь открыта! Правда, на чердаке тоже было темно, но в окошко, обращенное к Бранте Клеву, проник серебристый луч. Точно сама луна шептала ей с неба: «Не бойся, Доротея Эсберг, я посвечу тебе».

— Спасибо, — прошептала Туа-Туа и спряталась за бабушкиным сундуком.

Внизу, в прихожей, скрипнула дверь, и на крыльцо вышел с кисточкой в руке Петрус Миккельсон:

— Ты что тут делаешь среди ночи, Миккель?

Миккельсон-старший смотрел на ружье, Миккель Миккельсон-младший — на кисточку. У обоих был смущенный вид.

— Мне почудилось, что Белая Чайка пришла, — объяснил Миккель. — А пока проверял, дверь захлопнулась. Должно быть, ветер.

Петрус Миккельсон не стал больше спрашивать, только похлопал его по плечу:

— Мы уже искали вместе однажды. И на этот раз вместе поищем. Хотел бы я видеть того конокрада, который устоит против двух Миккельсонов.

Он нагнулся и поднял с пола что-то зеленое.

— Будь она пошире, вышел бы вымпел на мачту, — пробормотал он про себя и подал зеленую вещицу Миккелю. — На, положи в бабушкину шкатулку. Спокойной ночи.

Боббе не спал, лизал себе лапу, когда Миккель вернулся на кухню.

— Вот и не верь после этого в привидения, — пробурчал Миккель, пряча в наволочку зеленую ленту. — Спокойной ночи, Боббе, да смотри разбуди меня, коли морские овцы заблеют.

Если бы он знал, что в этот самый миг Туа-Туа, накрывшись рваным парусом, засыпает в слезах в четырех метрах над его головой!..

Бабушка Тювесон сидела и вычесывала шерсть, когда во двор въехал верхом богатей Синтор. У Синтора не было заведено стучаться или спрашиваться. Р-раз! — кухонная дверь распахнулась, и бабушка увидела незваного гостя.

— Где вы ее спрятали? — проревел он.

Бабушка прищурилась на него слезящимися глазами.

— Кого? — удивилась она.

Щетина на Синторовом подбородке накалилась.

— Девчонку — кого же еще? Доротею Эсберг! Не придуривайся, старая карга! Пароход отчаливает через полчаса, а ее нет.

Бабушка поджала губы:

— Ищи сам! Сапоги в прихожей оставь — полы только что вымыты.

У Синтора на сапогах налипла глина. Но разуваться ради какого-то сброда!?.

— Миккельсон дома? — рявкнул он.

— Нету его, — ответила бабушка.

Дверь в каморку открылась, и выглянул Миккель.

Одной ногой он сдерживал рычащего Боббе. Синтор покраснел, как бурак.

— Что, шавка еще жива? Смотри, коли не сделаешь до субботы, что я велел!..

— Запри Боббе да сходи с корзинкой на чердак, набери шерсти в сундуке, — попросила бабушка дрожащим голосом.

Миккель почувствовал, как его душит гнев, но послушно взял корзину, запер Боббе в каморке и побежал на чердак.

Он слышал, как Синтор с грохотом снимает сапоги в прихожей и входит в комнатушку Петруса Миккельсона.

— Доротея Эсберг, где ты?.. — донеслось по дымоходу на чердак.

Миккель поднял крышку сундука, подпер ее чурочкой, опустился на колени и стал наполнять корзину.

— Это ты, Миккель? — раздался жалобный голосок.

Миккель испуганно оглянулся. Старый, перемазанный дегтем парус плотника Грилле зашевелился, и показался человек в разодранном черном платье. Нос в саже, в волосах паутина…

— Туа-Туа!.. — пробормотал он.

Губы ее задрожали, она показала на дверь: