Миккель глянул на встревоженного Боббе.

— Что, трусишка, ужели ты в старушечьи бредни веришь? сказал он громко самому себе.

Вдруг Боббе хрипло взвыл и помчался вниз, к верфи.

— Боббе! Назад, Боббе!..

Куда там! Будто и не слышит. Миккель сунул книгу под куртку и нащупал рукой складной нож. Маленькое лезвие легко снималось со штыря. Стругать не годится, но как-никак железо!

Он сплюнул на север — оттуда вся нечисть приходит! — и шмыгнул к верфи.

Желтый корпус корабля словно светился в полумраке. На носу торчал бушприт. Пахло морем и дегтем.

Тихо булькали волны, там где стапели уходили в черную воду.

Опять блеет! Теперь — на горе!

Дернина под ногами Миккеля оборвалась, и он шлепнулся прямо на груду колючего горбыля. Боббе стоял на песке возле лебедки и принюхивался, задрав хвост. Миккель подобрал обрывок веревки и вылез к лебедке. Боббе глухо зарычал.

— Пусти-ка, я погляжу…

На песке был овальный от печаток. Ни копыто, ни каблук, ни зверь, ни человек…

След был совсем свежий, в нем медленно собиралась вода.

У Миккеля пробежали мурашки по спине. В трех метрах от первого следа он обнаружил второй. Разве может человек на три метра шагнуть?

Подле козел, на которых корабельщики пилили доски, были еще следы. Здесь чудище шло на двух ногах. Зато на краю, где песок сменялся вереском, оно снова прыгнуло на четыре метра.

Миккель вспомнил слова плотника Грилле про морскую скотину: «Им и пятнадцать метров сигануть ничего не стоит!» А тут четыре. Что ж, неплохо, коли то был морской ягненок.

Миккель погладил Боббе; пес ответил рычанием.

— Да ты что, околдован, что ли? Чего зубы скалишь? Пошли лучше домой.

Он привязал веревку к ошейнику, но пес потащил его на гору.

— Смотри, простынет каша… Да не тяни так! Сбесился, что ли? Иду…

Вверху, возле расщелины, которая бороздила Бранте Клев от вершины до самого моря, Боббе вдруг дернул так сильно, что чуть не вырвал у него из рук веревку. Кто-то блеял совсем рядом — в каких-нибудь трех шагах…

Миккель обнял рычащего пса и опустился на колени, на колючие кустики голубики.

На краю расщелины вырос во мраке неясный силуэт.

Жалобное блеяние… Неведомое существо взлетело в воздух, приземлилось на четвереньках по ту сторону и исчезло в кустах.

Все произошло так быстро, что Миккель не успел начать «Отче наш»… Зато он успел бросить вслед чудовищу железное лезвие.

— Аминь, да будет так! — прошептал он: «священные» слова отгоняют нечисть.

Железо звякнуло о камень. В тот же миг Боббе, вырвавшись из рук Миккеля, с диким лаем кинулся к расщелине.

Но одно дело морская скотина, и совсем другое — старая беззубая собака, как бы ее ни околдовали. Четыре метра попробуй, прыгни!..

Боббе взвыл от досады, повернулся и побежал в обход.

Его пасть побелела от пены, хвост торчал, как метелка.

В тот вечер в бабушкиной каше было особенно много комков. Но у кого повернется язык бранить бабушку за то, что она плохо видит? Миккель гонял комья по тарелке и делал вид, будто ест рисовый пудинг с ежевичным вареньем.

Корзина Боббе стояла пустая, возле Ульрикиного кола на лужайке лежал обрывок веревки.

Когда тебе пятнадцать и ты вот-вот собираешься уйти в плавание, ты, разумеется, ничуть не веришь в старушечью болтовню о «заколдованных морских овцах». Но стоило Миккелю перестать возить ложкой, как сразу становился слышен леденящий душу вой ветра на Бранте Клеве.

У бабушки были свои заботы.

— Что станем делать, как выскребем всю муку в ларе? ворчала она у печки.

Петтер Миккельсон проглотил клейкую кашу и попробовал говорить животом. Он научился этому в Клондайке.

— А не переделать ли нам постоялый двор на корабль? забурчал голос из-под жилета. — И уйдем в море, вся шайка. Бабушка станет на руль, Петрус Миккельсон на реи полезет. А мальчонка будет кастрюлями командовать.

Он ничуть не хотел этим упрекнуть бабушку за комья в каше, но у Матильды Тювесон всегда портилось настроение, когда заговаривали о море.

— У вас только и мыслей, что в море уйти! — всхлипнула она. Бабушка повернула к Миккелю старое, морщинистое лицо: Уж тыто… Или забыл, каково это — сидеть дома и ждать, ждать, а его все нет и нет…

Миккель смотрел вниз. Хлопнула дверь за бабушкой.

Послышался виноватый голос отца:

— Что, стыдишься?

Миккель глянул на книжечку в клеенчатой обложке, торчавшую из отцова кармана.

— А что у тебя за книжка, отец?

Петрус Миккельсон встал со вздохом, сунул в карман сверток с мелкими гвоздиками и пошел к себе.

— Вот прочту, увидишь. После меня — твой черед. Спокойной ночи, Миккель.

«Прочту — увидишь… Дупло — в августе…» Болтает невесть что, лишь бы заморочить голову бедняге, которому никогда, никогда…

Заячья лапа в башмаке сразу стала больше, а сам Миккель — меньше блохи.

«Если капитан Скотт уже набрал команду, — думал он, спрячусь в трюме. Не нужны им Хромые Зайцы — пусть за борт бросают, а здесь не останусь!»

Он взял свою тарелку и отнес на крыльцо — на случай, если Боббе вернется голодный.

Потом… потом Миккель сделал то, чего не делал уже пять лет: шмыгнул в сарай, в Ульрикин уголок.

Но Ульрики не было на месте.

«Скучает, животина, пошла к Синторовым овцам», — сказал он себе, отгоняя ноющую тревогу.

«Морская скотина — подумаешь! Человек не сегодня-завтра в море уйдет, станет он бояться какого- то вздора!»

Миккель плюнул на навозные вилы и зашел в стойло.

Здесь было тепло и уютно…

«Неужели правда, что Скотт — это дубильщик?» Миккель зевнул и мысленно отправился на лодке через залив.

Вот и цирковой фургон стоит на старом месте, только слоновья голова с двери исчезла.

«Оторвали бы ему тогда поддельную бороду, было бы все ясно», — подумал Миккель, и вилы словно кивнули.

Заячья лапа согрелась в соломе. «Как бы узнать — капитаны сразу выбрасывают „зайцев“ за борт или сначала исповедуют и накормят?»

Мысли начали путаться, в голове закружились яблони, книжки с клеенчатой обложкой, воющие Ульрики с восемью ногами и здоровенным рогом во лбу…