Возле озера живет Эмиль-башмачник.

Весенний день… Эмиль сидит на крыльце. На коленях у него лежат рваные женские башмаки, рот полон деревянных гвоздиков. Солнце светит. Озеро блестит, словно лаковое.

Чу! Что за шорох в лесу? Эмиль вздрагивает и чихает так, что все гвоздики разлетаются. Он ведь глухой, а глухие лучше других чуют, когда земля дрожит от топота.

Уж не лось ли топает? То-то будет чем разговеться бедняку-башмачнику!

Миг — и Эмиль уже сбегал в каморку за ружьем. Вот он ползет, как змея, среди смородинных кустов, чтобы лось не увидел. Выбирает подходящий камень и кладет на него ружье.

А топот все ближе. «Должно, здоровенный — и жирный!..» — думает Эмиль-башмачник. И вдруг… «Царица небесная!» Эмиль щиплет себя сзади, чтобы проверить, что ему не снится. Палец на курке дрожит. Кто слыхал про белых лосей в Брантеклевском лесу?!

Но тут же он видит, что это не лось, а лошадь, и на ней сидят люди. Впереди — пропавший без вести матрос второй статьи Петрус Юханнес Миккельсон. За его спиной — сын Миккель, он же Хромой Заяц.

Они скачут вниз к деревне, так что искры летят из-под копыт.

Сегодня тринадцатое мая 1892 года.

Пятница, тринадцатое число?..

Спросите любого из здешних ребятишек. Они скажут вам, что тринадцать — опасное число, а если еще и пятница, то вдвое опаснее.

Все лестницы в деревне посыпаны золой, все занавески опущены. Никто не режет ножом и не берет в руки топор. Все колодцы заколочены — мало ли какая беда может случиться в такой день… Даже собаки молчат, не лают.

Двенадцать часов. Пока ничего не произошло. Кое-кто отваживается выглянуть в окошко. Лавочник выковыривает тесто из замочной скважины и отпирает лавку.

На дворе перед домом Синтора стоит Мандюс Утот и чистит цыплячью клетку. Цыплятам нужно жилье, а пальщики не верят в приметы.

Но что это? Он поднял голову, прислушивается… Конский топот? В такой день? Мандюс туговат на ухо после всех взрывов, однако конский топот хоть кто отличит в доме Синтора. Пойти к калитке, поглядеть? Во всей деревне есть только одна верховая лошадь — Черная Роза, и один всадник — богатей Синтор.

Лавочник уже стоит в носках на крыльце и слушает: что-то не похоже на Черную Розу. Вроде быстрее скачет, но как-то неровно, ась?

В каждом окне сплющенные носы. А вон и лошадь — белая как снег. Кто же это сидит на ней?!

Беда с пальщиками: от грохота и дыма зрение слабеет. И Мандюс бежит в дом справиться у других: верно ли он разглядел?.. Верно?! Вот так-так!

— Петрус Миккельсон верхом едет! — кричат в каморке у батраков. — И мальчонка евонный, Миккель, позади сидит!

Богатей Синтор в этот день занят в своей конторе — расходы проверяет. Худо будет тому, кто ему помешает! Времена плохие. Онто уж совсем было собрался купить еще овец. Какое там: хоть бы тех, что есть, сохранить. А тут еще эту рухлядь, этот постоялый двор, на свою голову купил. Ну что с ним делать?..

— Ух ты, видал, как через изгородь сиганула! — доносится снизу, от батраков.

Богатей Синтор с рычанием швыряет прочь карандаш и раздвигает занавески. Сейчас он им покажет!

Петрус Юханнес Миккельсон привязывает к флагштоку белую лошадь. Сын Миккель сидит в седле. Со всех сторон их окружили ребятишки. Они смотрят, таращат глаза, спрашивают и поражаются. Миккель отвечает всем.

— Еще как! — говорит он. — Хоть два метра изгородь одним махом перескочит… Стой тихо, Белая Чайка!.. А рысь у нее! Хромая, говоришь? Так это же самое главное! Сколько всего лошадей в деревне? Шестнадцать, если Черную Розу считать. А хромых? Да к тому же белых?.. Тихо, тихо, Белая Чайка! Клянусь своей заячьей лапой, я ее ни на какую Черную Розу не променяю, хоть бы господин Синтор одиннадцать риксдалеров приплатил.

Ребятишки разевают рты и просят позволения потрогать лошадь. Хоть чуточку, только хвост…

— Осторожно! — предупреждает Миккель. — И по одному. Как-никак, она цирковая, да к тому же белая и… хромая!

Миккельсон-старший пошел в дом Синтора.

— Зачем это он, Миккель? — удивляются ребятишки.

Миккель чешет Белой Чайке за ухом.

— Дела, вот зачем. Пить хочешь, Белая Чайка?

Но лошадь, похоже, не хочет пить, и Миккель остается сидеть в седле. Вот и лавочник подошел посмотреть, и кузнец, и еще куча народу. А кто это там бежит по деревенской улице? Ну конечно, Туа-Туа Эсберг, кто же еще?!

— Ну как он, Миккель?! — кричит она издали.

— Кто? — спрашивает Миккель.

— Отец!

— В полном порядке! — кричит в ответ Миккель.

Только тут Туа-Туа замечает лошадь.

— Ой, Миккель! — восхищенно вздыхает она. — Какая красивая!..

— Приходи вечером покататься, — говорит Миккель. — Она умеет задом наперед скакать — цирковая! А вот нырять за камнем на две сажени не может.

Тем временем Петрус Миккельсон вошел в контору и лихо козыряет Синтору.

— Я насчет постоялого двора, — говорит он.

— Да? Вот как! — бурчит богатей Синтор, а сам думает: «Хоть бы он провалился, этот постоялый двор!»

— Надо же где-то жить, — продолжает Миккельсон-старший. — Конечно, цена ему грош в базарный день, но до поры сойдет.

Пять минут спустя он уже купил постоялый двор за пятьдесят риксдалеров.

— Вообще-то к дому участок полагается… — Он чешет в затылке. — Да вот беда — один камень кругом… А кому охота платить за камень да вереск?

Богатей Синтор согласен. Еще пять минут — и Петрус Миккельсон купил Бранте Клев тоже. И неплохо заплатил, потому что он не жулик какой-нибудь, разве что плут.

Триста риксдалеров! Богатей Синтор не верит своим глазам.

Заодно он уступил Островок и участок берега — семьсот шагов. Опомнившись, Синтор достает сигару, но Миккельсон-старший вежливо отказывается.

— Мне нельзя, — объясняет он. — Из-за собаки… До свиданья, спасибо за сделку.

— Со… собаки? — не понимает Синтор.

— И мальчонки, — добавляет Петрус Миккельсон, беря шляпу с вешалки.

— Лошадь хромает? — кричит богатей Синтор вслед ему.

— Ага, еще как! — отвечает Миккельсон-старший уже со двора. — Это вам не какая-нибудь клячонка. Меньше чем за восемьсот риксдалеров не уступлю!

И он садится на лошадь впереди Миккеля. Глядите-ка, там еще место осталось сзади — как раз для Туа-Туа Эсберг. Ребятишки бросаются врассыпную — сейчас поскачут, ух ты!

— Что это у тебя на руке, подружка? — кричит Миккелев отец, пуская лошадь вперед.

— Пластырь! — отвечает Туа-Туа, изо всех сил цепляясь за Миккеля: цирковые лошади любят всякие трюки — так и пляшут на ходу.

— Сдирай его! — командует Петрус Миккельсон.

Верно. Сегодня же тринадцатое мая! Она совсем забыла.

День распластыривания — он еще две недели назад говорил.

Мгновение спустя грязный пластырь повисает на колючем кусте.

А лошадь уже далеко. И Туа-Туа с ней вместе. Ее трясет и трясет. Все слова и мысли застряли в горле. Миккель чувствует ее дыхание над ухом: