его молчать, сказав, что все это нужно для нее, так как 'неблагодарность тягчит сердце человека'.

Вслед за сим она приказала тому же Патрикею, отдохнув, немедленно ехать засвидетельствовать эту вольную и потом во что бы то ни стало, где он хочет, разыскать и привезти ей трубача, разделявшего с дедом опасность в его последнем бою. А сама взялась за хозяйство: она потребовала из конторы все счеты и отчеты и беспрестанно призывала старост и бурмистров — во все входила, обо всем осведомилась и всем показала, что у нее и в тяжкой горести недреманное око.

— Мать, — говорили крестьяне, — горе горюет, а детское добро бережет.

Меж тем отъехавшему Патрикею предстояла нелегкая задача отыскать израненного солдата, путь которого, за выходом его в отставку, был бабушкиному послу неизвестен. К тому же Патрикей, который недаром пользовался доверием князя и княгини, потому что он был умен, находчив и сообразителен, здесь на первых же шагах обличил совсем не свойственное ему крайнее легкомыслие и ветреность. На другой же день после его отъезда лакейчонки, начав убирать переднюю, нашли в ящике, в столе, тщательно обернутую бумагу, по рассмотрении которой конторщиком она оказалась Патрикеевой вольною. Он должен был захватить ее с собою и завезти в палату, а между тем… бросил, как 'дар напрасный, дар случайный'.

— Этот человек истинный друг мне, — и тотчас же велела конторщику ехать засвидетельствовать отпускную и потом положить ее опять в то же самое место, где ее оставил Патрикей, и никогда ему об этом не сказывать. Все это так и было исполнено.

Эта историческая для нас вольноотпускная Патрикея Семеныча Сударичева, хранящаяся нынче в семейном архиве дяди, князя Якова Львовича, так и пролежала близ сорока лет в ящике, куда положил ее Патрикей и откуда никогда не хотел ее вынуть.

Меж тем прошло около трех месяцев, о самом княгинином после не было ни слуху ни духу, и вдруг он возвратился, и не один, а с кем ему было сказано.

Ольга Федотовна, доходя в своих рассказах до этого события, всегда впадала в какой-то смешанный трагикомический тон повествования. Трагическое тут всегда принадлежало бабушке, а комическое — трубачу, которого месяца через три после своего отъезда привез Патрикей Семеныч. Я запишу этот рассказ так, как его слышала из уст самой пестуньи бабушкиной старости и моего детства.

— Бабинька-то тут все еще продолжала задавать себе труд за трудом, начинала, бывало, Ольга Федотовна. — Труд за трудом, голубушка моя, так на себя и хватала, так и захапывала на свои молодые ручки, чтоб они у нее поскорее уставали, так время и прошло. Со смерти князя-то шел уже седьмой месяц, а ее тягости девятый исполнялся. В эту-то пору, в самую весеннюю ростепель, Патрикей Семеныч с трубачом и воротился. По правде сказать: было кого столько времени по всему свету искать… И привез-то его Патрикей Семеныч из-под Грайворона, и сам-то он назывался Грайворона, и все, что он, бывало, ни сделает, изо всего у него выходила одна грайворона. Был он из хохлов — солдатище этакой, как верблюд огромнейший и нескладный, как большое корыто, в каких прачки за большою стиркою белье синят, и вдобавок был весь синеватый, изрубленный; по всему лицу у него крест-накрест страшенные шрамы перекрещивались, а одна бакенбарда совсем на особом на отрубленном куске росла, и не знать, как она у него при роже и держалась. Словом, такой красавец, что без привычки смотреть на него было страшно, или, лучше того сказать, можно было его по ярмаркам возить да за деньги по грошу показывать.

Княгиня его сейчас к себе потребовала и долго молча на эти его рубцы и шрамы, что по всему лицу шли, смотрела, точно сосчитать их хотела: сколько он, талагай, их в смертном бою за дединьку получил, а потом тихо его спрашивают:

'Как тебя звать?'

'Петро Грайворона, — говорит, — ваше сыятелство!' — и все это таким густым басом, что как из бочки содит.

Княгиня и продолжают:

'Ты из хохлов, что ли?'

'Точно так, — говорит, — ваше сыятелство: я из хохлов'.

'Что же ты… за что ты особенно моего мужа любил?'

'Никак нет, — говорит, — ваше сыятелство, в особину не любил'.

— Этакий дурак, — хохлище безмозглый был! — обыкновенно смеясь восклицала, бывало, прерывая рассказ, Ольга Федотовна, — в службе был, а решительно никакой политики не мог сохранить, что кстати, что некстати, все, бывало, как думает, так и ляпнет!

Княгиня изволят продолжать:

'Как же так, если ты, — говорят, — особенно его не любил, то почему же ты его в очевидной смерти не бросил, когда от него все отстали?'

'Командир, — говорит, — ваше сыятелство: командира нельзя бросить, на то крест целовал'.

Ну и вот грубость да откровенность его эта княгине понравилась: она ему тут головкой кивнула и ласково говорит:

'А-а, так вот ты какой! Это хорошо, честно'.

А он вкратце ей по-своему отвечает:

'Точно так, ваше сыятелство!' — и что раз ответит, выкрикнет, то еще больше в струну по-полковому вытягивается, так что даже нога об ногу кожаной подшивкой на панталонах скрипит.

Княгиня изволят его благодарить.

'Ну, во всяком разе, — говорят, — ты добрый человек, что ко мне приехал'.

'Никак нет, — отвечает, — я ослушаться не смел'.

'Почему же ты меня не смел ослушаться?'

'Вы командирша, — говорит, — ваше сыятелство'.

'А-а, — отвечает княгиня, — это хорошо! — и сами улыбаются, — ты, значит, теперь после мужа ко мне под команду поступаешь?'

'Точно так, ваше сыятелство'.

'Ну так отвечай же своей командирше: много ли у тебя какого роду-племени?'

'Никого, — говорит, — у меня не осталось ни роду, ни племени: я за сиротство и в солдаты отдан'.

'Ну, назови мне добрых людей, которым бы ты за их добродетель чем-нибудь пособить хотел'.

'Никогда, — говорит, — я добрых людей, ваше сыятелство, не бачивал'.

Княгиня удивились и говорят:

'Как: неужто ты во всю жизнь ни одного доброго человека не видал?'

'Точно так, — говорит, — еще никогда ни одного не видал'.

'Неужели же, — говорят, — у тебя и в полку любимого товарища не было?'

'Никак нет, — отвечает, — ни одного не было: меня в полку все «хохлом» дразнили'.

'Ну так хохлы-то твои, верно, тебя в деревне любили?'

'Никак нет, ваше сыятелство, — они меня, как я вернулся, стали «москалем» звать и выгнали'.

'Куда же они тебя и за что выгнали?'

'Так, сказали: ступай вон, чтоб у нас здесь твоего московьского духу не было'.

'Ну а кто же тебя принял?'

'Слепой Игнат принял'

'Ну так, стало быть, этот слепой Игнат был добрый человек?'

'Никак нет, ваше сыятелство, — он самый подлюга и есть: он меня пьяным напоил да хотел мне кипятком глаза выварить, чтобы вдвоем слепые петь станем, так больше подавать будут. Один господь спас, что я на ту пору проснулся, так и побил его'.

Княгиня даже задумалась и потом говорят:

'Экой ты какой… ничего с тобой не сообразишь!' — и, обратясь к Патрикею Семенычу, изволили приказать, чтоб отдать их именем управителю приказание послать за этого Грайворону в его село на бедных