Будучи еще очень молодым охотником, ехал я в исходе июля, со всем моим семейством, на серные Сергиевские воды; в тридцати пяти верстах от нашего имения находилось и теперь находится богатое село Кротково, всеми называемое Кротовка. Проехав село, мы остановились у самой околицы ночевать на прекрасной родниковой речке, текущей в высоких берегах. Солнце садилось; я пошел с ружьем вверх по речке. Не прошел я и ста шагов, как вдруг пара витютинов, прилетев откуда-то с поля, села на противоположном берегу, на высокой ольхе, которая росла внизу у речки и вершина которой как раз приходилась на одной высоте с моей головой; близко подойти не позволяла местность, и я, шагах в пятидесяти, выстрелил мелким бекасинииком. Для такой дроби расстояние было далеко; оба витютина улетели, а с дерева упала крестьянская девочка… Всякий может себе представить мое положение: в первое мгновение я потерял сознание и находился в переходном состоянии человека между сном и действительностью, когда путаются предметы обоих миров. По счастью, через несколько секунд девочка, с большим бураком[103] в руках, вскочила на ноги и ударилась бежать вниз по речке к деревне… Не стану распространяться в описании моего испуга и изумления. Бледный, как полотно, воротился я к месту нашего ночлега, рассказал происшествие, и мы послали в Кротовку разведать об этом чудном событии; через полчаса привели к нам девочку с ее матерью. По милости божией, она была совершенно здорова; штук тридцать бекасинных дробинок исцарапали ей руку, плечо и лицо, но, по счастью, ни одна не попала в глаза и даже не вошла под кожу. Дело объяснилось следующим образом: двенадцатилетняя крестьянская девочка ушла тихонько с фабрики ранее срока и побежала с бураком за черемухой, которая росла по речке; она взлезла за ягодами на дерево и, увидев барина с ружьем, испугалась, села на толстый сучок и так плотно прижалась к стволу высокой черемухи, что даже витютины ее не заметили и сели на ольху, которая росла почти рядом с черемухой, несколько впереди. Широко раскинувшийся заряд одним краем своего круга задел девочку. Конечно, велик был ее испуг, но и мой не меньше. Разумеется, мать с дочерью ушли от нас, очень довольные этим происшествием.

Весною 1855 года, после выхода этой книжки, случилось мне собственными глазами увидеть то, о чем я прежде даже и не слыхивал и что рыбакам по ремеслу должно быть непременно известно. Я узнал, что щуки ежегодно в мае месяце переменяют зубы. Охотник, занимавшийся исключительно ловлею щук на жерлицы и сообщивший мне это известие, показал мне несколько пойманных им щук, у которых старые зубы, ослабев в своих корнях, потеряли всякую упругость, сделались мягки, повисли и лезли, как волосы, когда я слегка потирал внутренность щучьего рта моими пальцами в обыкновенной перчатке.

Из-под старых, еще не выпавших зубов торчали уже новые, тонкие и острые, но еще мягкие. Вот в это- то время щуки, ловя рыбу, нередко только портят ее, а удержать по слабости зубов не могут, и вот отчего именно в это-то время года часто случается рыбакам видеть рыб, хватанных щуками. Разумеется, дело идет о рыбе несколько покрупнее; мелкую же щуки могут глотать и вовсе без помощи зубов. Насадка на жерлицах также в эту пору часто бывает измята и даже не прокушена до крови.

Хотя я знал, что кошки едят рыбу, но никогда не слыхал и не видал, как они производят эту охоту. Третьего мая 1855 года сидел я очень тихо на берегу небольшого проточного пруда, где брали окуни и лини. Около противоположного берега, уже обросшего травою, била икру плотва и для того выбрасывалась в траву у самого берега. Вдруг я вижу, что большая пестрая кошка осторожно подкрадывается, ползет и прячется, растянувшись в самой береговой траве. Так всегда поступают кошки, выжидая своей добычи. Я стал смотреть пристально. Плотва продолжала метать икру и выкидываться на траву – кошка бросилась, схватила одну плотичку и унесла ее во рту. Я указал на эту проделку садовнику, который недалеко от меня копался в своих грядах; он нисколько не удивился, а, напротив, рассказал мне, что рано по утрам, когда еще нет народу, всякий день выходят на этот промысел кошек шесть и более, располагаются по удобным местам вдоль берега и ловят рыбу.

Недавно узнал я от одной достоверной особы, что в Калужской губернии, на реке Оке, производится с большим успехом следующее уженье. В июне месяце появляется, всего на неделю, по берегам Оки великое множество беленьких бабочек (название их я позабыл). Рыбаки устроивают на песках гладкие точки и зажигают на них небольшие костры с соломой; бабочки бросаются на огонь, обжигаются и падают, их сметают в кучки и собирают целыми четвериками.

Обгорелых бабочек крепко сминают с хлебом или тестом и шариками этой смеси насаживают крючки. Рыба берет на такую насадку с необыкновенной жадностью, и очень крупная: язи, голавли, лещи и даже окуни и судаки. Таким образом, в самое пустое время выходит славное и добычливое уженье. Должно заметить, что окуни и судаки на хлеб никогда не берут, следовательно вся приманка заключается в бабочках.

Вот еще достоверный рассказ, относящийся уже к птицам. По соседству от меня в одной деревушке, называющейся Коростелево, одна крестьянка подложила под курицу двенадцать кряковных яиц; утята вывелись, воспитались в стае русских утят и привыкли вместе с ними есть корм. Должно заметить, что это случай редкий; обыкновенно утята, выведшиеся из яиц диких уток, сейчас пропадают. Осенью корму понадобилось больше, и, чтоб не тратиться даром, крестьянка продала восемь утят, а двух молодых селезней и двух уток оставила на племя, но через несколько недель они улетели и пропали. На следующую весну беглецы воротились на тот же пруд и стали по-прежнему жить и есть корм с дворовыми утками. Осенью одна пара опять улетела, а другая осталась зимовать, а в следующую весну утка нанесла яиц и вывела десять утят, из числа которых я сам купил четырех. Крестьянка опять оставила пару, и потомство их совершенно смешалось и ничем уже не отличалось от русских уток.

Итак, только в третьем поколении порода диких уток совершенно потеряла память о своем вольном житье; купленные же мною молодые утки, принадлежавшие ко второму поколению, еще отличались от дворовых как своею наружностью, так и нравами: они были бойчее, проворнее, как-то складнее и пугливее домашних уток, часто прятались и даже пробовали несколько раз уходить. Крылья были подрезаны.

С.Т. Аксаков (1791–1859)

За основание должно принять вес заряда мелкой дроби

То есть не гоняется за птицей и совершенно послушна

Некоторые охотники находят это вредным; они говорят, что от жесткой поноски собака будет мять дичь; я сомневаюсь в этом

Печатая мою третьим изданием, я должен с благодарностью сказать, что не обманулся в надежде на