утиные породы пестрее, красивее серых уток. Вообще они довольно обыкновенны и попадаются охотнику гораздо чаще, чем шилохвости, хотя во время весеннего прилета я не замечал больших станиц серых уток и еще менее – во время отлета. В этом обстоятельстве есть какое-то противоречие, которое объяснить довольно трудно. Несмотря на свою некрасивость, или, правильнее сказать, простоту пера, которая никому в глаза не кинется, серые утки, после кряквы и шилохвости, уважаются охотниками более всех остальных утиных пород, потому что довольно крупны, мясисты, бывают очень жирны и редко пахнут рыбой.

Многие охотники говорили мне, что есть две породы серых уток, сходных перьями, но различающихся величиною. Сначала я сам разделял это мнение, потому что точно в величине их замечал большую разницу; впоследствии же убедился, что она происходит от разности возраста. Впрочем, все еще остается некоторое сомнение, и я предоставляю решить его опытнейшим охотникам.

Это название охотничье, и откуда оно происходит – сказать не умею.

Народ называет эту утиную породу красноголовкой и белобрюшкой, потому что у селезня голова и половина шеи красновато-кирпичного цвета, а хлупь или брюшко у селезня и утки очень белы и лоснятся на солнце. Эта утка, будучи менее кряковной и шилохвости, даже покороче серой утки, имеет склад круглый и крепкий. Ее быстрый полет, частое и резкое маханье крыльями показывают сильное сложение. Селезень очень красив: он весь пестрый; на голове, над самыми его глазами, находится белое пятно; остальная часть головы и половина шеи красновато-коричневого цвета; потом следует поперечная полоса серой ряби, сейчас исчезающей и переходящей в светло-багряный цвет, которым покрыт весь зоб; брюшко белое, спина испещрена красивою поперечною рябью на крыльях, поперек от плечного сустава, лежит чисто-белое, широкое и длинное пятно, оканчивающееся черною бархатною оторочкой, под которою видна зелено- золотистая полоса, также отороченная черно-бархатною каймою; хвост короткий, шилообразный и довольно твердый; нос и ноги небольшие и черные.

Правильные перья дикого, светло-кофейного цвета. – Утка, напротив, вся темная, кроме белого брюшка; с первого взгляда очень похожа на чернь, и никак нельзя подозревать, чтоб она имела такого красивого, до такой степени на нее непохожего селезня. Рано весной свиязь летит большими стаями. Их узнать в вышине по скорому полету и особенному звуку, похожему на свист с каким-то шипеньем, отчего и называют их иногда шипунами. Свист происходит от быстрого полета, который сливается с их сиповатым покрякиваньем. Все три предыдущие породы уток летают осенью в хлебные поля отдельными стаями и станичками, но свиязей я никогда не замечал между ними.

То же должен я сказать о всех последующих утиных породах.[25] К этому надобно присовокупить, что все они, не говорю уже о нырках, чаще пахнут рыбой. предположить, что, не питаясь хлебным кормом и не будучи так сыты, как бывают кряковные, шилохвость и серые утки, они ловят мелкую рыбешку, которая именно к осени расплодится, подрастет и бесчисленными станицами, мелкая, как овес, начнет плавать везде, по всяким водам. Впрочем, свиязи, как и все почти утиные породы, и без хлебной пищи бывают осенью очень жирны, хотя никогда не могут равняться в этом отношении с кряквами.

Никаких других особенностей свиязь не имеет, кроме того, что, прилетая весной большими стаями, в продолжение всего года попадается охотникам гораздо реже, чем бы следовало. Вероятно, по причине таких редких встреч, а также по красивости селезней, мясистому, круглому и крепкому складу своему свиязь ценится охотниками выше других уток после кряковных, шилохвостей и серых. Я по крайней мере должен признаться, что всегда был очень доволен, когда мне случалось положить в ягдташ красно-голового селезня белобрюшки.

Широконоски называются также плутоносами. Первое название по праву и бесспорно принадлежит этой утиной породе: нос ее необыкновенно к концу широк и похож на округленное весло, второе же имя дано ей неизвестно на каком основании. Эта утка очень периста, но даже и в перьях меньше предыдущих пород, телом же еще скуднее. Вообще она какого-то слабого, рыхлого, сухощавого сложения: с первого взгляда утка как утка, а возьмешь в руки – перья да кости. Никогда жирных широконосок я не видывал, хотя они попадались мне, как и всем охотникам, очень часто. Утка вся серо-пестрая, покрыта коричневыми и немелкими крапинами по желтоватому полю; на правильных перьях поперечная полоска синяя с глянцем. Селезня должно бы назвать очень красивым: он весь пегий, зоб темно-багряный, на шее белая повязка, спина и крылья сизо-голубые, брюшко светло-серое; и со всем тем он как-то не кажется красивым и далеко уступает селезню свиязей. Ни весной, ни осенью я не замечал прилетных или отлетных стай широконосок, но парами и в одиночку, как я уже и сказал, они попадаются часто, что довольно странно и что также замечено мною в серых утках. Охотниками уважаются они мало.

Вообще утки не отличаются крепостью к ружью, широконоска же слабее других пород. Несмотря на то, вот какой был со мной случай. В десяти верстах от меня ушел пруд; по обмелевшему дну много держалось всякой дичи, но ходить было тяжело. Это, однако, не мешало мне часто посещать его. Один раз, бродя между высокими камышами, по колено в грязи, и довольно нагрузив мой ягдташ мелкою дичью, увидел я низко и прямо на меня летящую пару широконосок. Они летели совершенно в равной вышине от земли с моим ростом. Я ударил их встречу бекасиною дробью и убил наповал обоих: селезня и утку. Мне не хотелось мять в ягдташе бекасов и гаршнепов, и я заткнул головы обеих широконосок за кожаный ремень, которым был подпоясан, подтянув его потуже, чтоб утки не выпали. Я проходил еще более часа. Наконец, вышел к своим дрожкам, поклал всю дичь в кожаный ящик и первых бросил туда широконосок. Я воротился домой не скоро: стрелял дорогой с подъезда и набил полон ящик разною дичью. По возвращении, при мне, у крыльца выбирали птицу из дрожек; когда добрались до дна ящика, вдруг селезень широконоска вылетел и скрылся из глаз, как совершенно здоровый!.. Оглушительные, обморочные, всегда головные раны, после которых птицы, по-видимому убитые наповал, иногда отдыхают и улетают, – не редкость, но удивительно, как не удавился этот селезень, которого я таскал так долго заткнутого головой за туго подтянутым поясом?.. Как не задохся он в ящике под кучею дичи?

В противоположность ранам оглушительным, обморочным, или, правильнее сказать, контузиям, бывают раны внутренние, смертельные впоследствии, но с которыми птица сгоряча, как говорится, иногда долго летает и вдруг скоропостижно умирает. Таких случаев много со мной бывало, и я расскажу один из них. Выстрелил я с подъезда в пару чирков, проворно отплывавших от плоского берега на середину широкого пруда, где в недоступном для ружья расстоянии плавала большая стая черни. Я убил одного чирка, и собака подала его мне с воды. Поднявшись от выстрела и сделав круг, утиная стая черни села опять на средину пруда. Я, зарядив ружье, стоял еще на берегу, поджидая, не налетит ли на меня куличок или утчонка. Вдруг вся стая черни стремительно поднялась, как будто испуганная чем-то, и улетела. Я взглянул и увидел, что одна утка бьется на воде в предсмертных конвульсиях. Я послал собаку, и она вынесла мне уже умершую утку чернь, которая была вся в крови, вытекавшей из боковой раны прямо против сердца. Это достаточное доказательство, что птица может летать, будучи ранена смертельно. Но сколько тут удивительных обстоятельств! Утка была ранена на расстоянии по крайней мере девяноста или ста шагов, ранена рикошетом, взмывшею от воды 4-го нумера дробинкой (ибо я стрелял в чирков вдвое ближе), улетала вместе со стаей, как будто здоровая, и улетала довольно далеко; потом прилетела назад, села на прежнее место и умерла перед моими глазами. Отсюда заключить, сколько пропадает раненой птицы, не замечаемой охотниками.