вводит различие между «знанием чего-то» («knowing-what») и «знанием, что» («knowing-that») следующим образом: пример 'X знает, чем является Р' приписывает субъекту «знание чего-то», в противоположность «знанию, что», который приписывается примером 'X знает, что P', полученным заменой 'P' на полное предложение, которое могло бы использоваться независимо. Таким образом, «знание, что» имеет форму 'X знает, что кошка находится на коврике', в то время как «знание чего-то» – форму 'X знает, что такое кошка'. Оба эти рода знания отличны от знания референции (например, X знает референцию р или X знает референцию термина «кошка»).

Аргумент Фреге в пользу различия между смыслом и референцией имеет две предпосылки.

Все теоретическое знание является пропозициональным знанием (это полностью предикативное знание, которое опирается на некоторое пропозициональное знание).

Для любой данной части предикативного знания никогда нельзя обнаружить единственную (уникальную) пропозицию, знание которой подразумевало бы владение этой частью предикативного знания.

Предикативное знание – более ограниченная форма знания, чем пропозициональное знание. Следовательно, одно (само по себе) знание референции слова невозможно, потому что приписывание данной части предикативного знания никогда не будет полностью характеризовать то знание, которое имеет субъект. Последнее всегда может далее характеризоваться цитированием пропозиционального знания, на которое опирается предикативное знание. Цитирование пропозиционального знания субъекта показывает смысл, который говорящий связывает со словом в том случае, если он знает референцию этого слова.

Мы можем отклонять вторую предпосылку, и аргумент здесь может быть таков. Если в схеме (X знает, что w имеет референцию к b) мы заменяем переменную w выражением, указывающим на имя собственное (например, «Валенсия»), то трудно увидеть, чт? могло бы потребоваться как единственная замена b в (X знает, что «Валенсия» имеет референцию к Валенсии), которая обосновала бы (X знает то, к чему «Валенсия» имеет референцию), кроме непосредственно самой Валенсии. Обосновать это может только сама Валенсия, т.е. только сам носитель этого имени собственного. Тогда знать то, к чему «Валенсия» имеет референцию, значит просто знать, что «Валенсия» имеет референцию к Валенсии. Однако это бессодержательное и неправомерное отождествление, потому что здесь знание конкретной референции слова смешивается со знанием того, что это слово вообще имеет некоторую референцию. Человек с достаточным схватыванием грамматики может признавать, что «Валенсия» – имя собственное, что имена собственные имеют референции, что, как имя собственное, «Валенсия» будет иметь референцию к Валенсии, чем бы это ни было, – и при этом все еще не иметь представления о том, что это такое. Смешение, произошедшее в этом неправомерном отождествлении – это смешение дискурса, который не выходит за границы языка, с дискурсом, который выходит за его границы. Аналогичный случай представляет собой описание вымышленных персонажей: у него нет референции к чему-либо в мире, но формы языка, в котором это описание имеет место – те же, что и при описании вещей в мире.

Возможный контраргумент здесь будет заключаться в различении между знанием истинности предложения (X знает, что S истинно) и знанием пропозиции, выраженной этим предложением (X знает, что P). Если некто знает, что предложение истинно, то это знание требует знания пропозиции, которую выражало бы это истинное предложение, и полного понимания этой пропозиции. Однако это не всегда имеет место. Например, если мы не знаем, кто такой Криспин Райт или что такое эпистемология, а только знаем о слове «Валенсия», что это – название некоторого места в Испании, где Криспин Райт читает лекцию по эпистемологии 15-ого июля, то мы имеем «знание, что», но не «знание чего-то», предикативное, но не пропозициональное знание.

Итак, возражение семантике Дэвидсона, с такой точки зрения, может состоять в том, что она смешивает знание референции слова со знанием того, что оно вообще имеет референцию. Контраргумент может состоять в том, что если о предложении известно, что оно истинно, то это знание требует знания пропозиции, которую это предложение выражает, и возможности различить, какая именно пропозиция выражена этим предложением. У этого последнего условия, как представляется, есть три неявных критерия.

Предложение (например, «кошка на коврике») является истинным.

Для знания истинности предложения «кошка на коврике» требуется знание пропозиции, выраженной этим предложением.

Говорящий должен быть способен выбирать пропозицию, выраженную предложением «кошка на коврике», среди других.

Третий критерий предназначается для проверки второго. Важно, что говорящий должен знать пропозицию, выраженную предложением «кошка на коврике», в достаточной степени для того, чтобы он мог сказать, которая это из пропозиций – ведь в наличии у нас всегда имеется некоторое их множество и то, что от нас, собственно, требуется – это различать их. Это подразумевает способность различать между конкурирующими пропозициями и выбирать правильную.

В свою очередь, на этот контраргумент возможно возражение, состоящее в следующем. Если различие между (X знает, что истинно, что w имеет референцию к b) и (X знает, что w имеет референцию к b) должно защитить тезис о том, что знать референцию «Валенсия» значит знать, что «Валенсия» имеет референцию к Валенсии, то нам нужно сказать, чт? именно требуется, чтобы знать пропозицию, выраженную этим предложением. Мы видели, что понимание предложения – это не требование знать пропозицию, выраженную предложением. Некто мог бы столкнуться с предъявлением предложения на языке, ему неизвестном, и, соответственно, ничего в нем не уразуметь, но при этом понять перевод этого предложения на язык, в котором он сведущ, и таким образом узнать, что предложение истинно.

Наше гипотетическое возражение аргументу Фреге не может отрицать, что есть нечто связанное с именем, что субъект должен схватить, – если он полагается знающим пропозицию, выраженную предложением, в котором используется это имя, – удерживая при этом различение, для такого предложения, между знанием этой пропозиции и знанием истинности этого предложения. Если он теряет эту дистинкцию, он беззащитен против обвинения в том, что он перепутал знание референции имени со знанием того, что оно вообще имеет референцию. То, что субъект должен ухватить – это, точно говоря, смысл имени390.

В наиболее общей форме мы можем сказать, что структура теории языка Даммита и Фреге такова:

пропозиции —> язык —> мир/истина.

Смысл здесь – компонент перекрытия, который определяет всю эту схему: он ответствен за то, правильна эта схема или неправильна. Различение смысла и референции требуется потому, что мы должны определить ассоциацию между элементами объектного языка и вещами в мире, которые эти элементы предназначены выбирать. Любая теория, которая не позволяет своему метаязыку быть способным к определению ассоциации между элементами объектного языка (например, сингулярными терминами, предикатами и т.д.) и теми вещами в мире, на которые эти элементы предназначены указать, будет неадекватна – именно потому, что метаязык не будет позволять нам проверить, что не-лингвистическая сущность, референция, дает правильную ассоциацию между элементом объектного языка, и вещью в мире, на которую этот элемент предназначен указать. И Даммит обвиняет в такой неадекватности теорию Дэвидсона.

Дэвидсон утверждает, что знание пересмотренного им определения предиката «истинный», в дополнение к адекватному схватыванию понятия истины, приводит к адекватному пониманию языка. Однако это не так для сингулярного термина «Валенсия», и это не так для сложного утверждения о предполагаемой лекции Криспина Райта. В случае с «Валенсией» некто с достаточным схватыванием грамматики может признавать, что

«Валенсия» – имя собственное,

что имена собственные имеют референции,