середины бедер халат открыл мраморно-белые ноги. Весь загар, которым она покрылась за летнюю поездку на отдых, сошел. Рот судорожно хватал воздух, словно легкие Марджори не могли получить его вдоволь. Тони заметил, как странно выдаются у нее зубы, но ничего об этом не подумал — могло быть виновато освещение.
— Марджи? Милая?
Она попыталась ответить, но не сумела, и Тони пронизал неподдельный страх. Он встал, чтобы позвонить врачу, повернулся к телефону, и тут жена сказала:
— Нет… нет. — Резко хватая воздух, Марджори повторила слово дважды, с трудом села, и ее хриплое дыхание заполнило весь молчащий, залитый солнцем дом. — Оттащи меня… помоги… солнце такое горячее…
Тони подошел к ней и поднял, потрясенный легкостью своей ноши. Казалось, женщина весит не больше вязанки хвороста.
— …на диван…
Он уложил ее на диван, оперев спиной на подлокотник. Марджори оказалась за пределами солнечного квадрата, падавшего из окна на ковер, и ей как будто бы стало немного легче дышать. Она на секунду прикрыла глаза. Тони опять поразился белизне и гладкости зубов, создававшим контраст с губами, и испытал неодолимое желание поцеловать жену.
— Позволь, я вызову доктора, — сказал он.
— Нет. Мне лучше. Это солнце… такое жгучее. Вот мне и стало дурно. Сейчас лучше. — На щеки Марджори вернулась слабая краска.
— Точно?
— Да. Со мной все в порядке.
— Ты слишком много работаешь, милая.
— Да, — вяло согласилась она. Глаза смотрели безразлично.
Запустив пятерню в шевелюру, Тони подергал себя за волосы.
— Нам надо избавиться от этого, Марджи. Надо. Видишь ли…
Он замолчал, не желая обижать ее.
— Я выгляжу ужасно, — сказала она. — Я знаю. Вчера я собиралась спать и в ванной посмотрелась в зеркало. Меня там словно бы и не было. На минуту я… — Губы Марджори тронула улыбка. — Я подумала, что вижу сквозь себя ванну. Как будто от меня осталось всего ничего, и оно было таким… таким бледным…
— Я хочу, чтобы тебя посмотрел доктор Рирдон.
Но она, казалось, не слышит.
— В последние три или четыре ночи мне снится такой чудесный сон, Тони. Такой всамделишный. Во сне ко мне приходит Дэнни. И говорит: «Мам, мамочка, я так рад, что вернулся домой!» И еще говорит… говорит…
— Что он говорит? — осторожно спросил Тони.
— Он говорит… что опять стал моим малышом. Моим сынулей, снова грудным. Я даю ему грудь и… а потом приходит такое приятное чувство, в нем сквозит горечь… так же было перед тем, когда я отнимала Дэнни от груди, у него начинали резаться зубки и он бы кусался… ах, это, должно быть, звучит ужасно. Как одна из психиатрических штучек, знаешь?
— Нет, — сказал он. — Нет.
Тони опустился перед женой на колени, и она обвила руками его шею, слабо всхлипывая. Руки у Марджори были холодными.
— Прошу тебя, Тони, никаких докторов. Я сегодня буду отдыхать.
— Ну, хорошо, — ответил он. И ему стало не по себе от того, что он сдался.
— Это такой чудесный сон, Тони, — проговорила Марджори ему в шею. Движение ее губ, смягченная твердость зубов под ними оказались на удивление чувственными. У Тони началась эрекция. — Хоть бы сегодня опять его увидеть.
— Может, так оно и будет, — сказал он, гладя ее по голове. — Раз так, может, и увидишь.
— Господи, да ты просто картинка, — сказал Бен.
На фоне больничного мира, состоящего из солидного белого и анемично-зеленого, Сьюзан Нортон действительно выглядела великолепно. На ней была ярко-желтая блузка в черную вертикальную полоску и синяя джинсовая мини-юбка.
— Ты тоже, — сказала она и перешла к нему через комнату.
Бен крепко поцеловал ее, рукой скользнув к теплому изгибу бедра и потирая его.
— Эй, — сказала Сьюзан, прерывая поцелуй. — Тебя за это отсюда выкинут.
— Только не меня.
— Нет, меня.
Они посмотрели друг на друга.
— Я люблю тебя, Бен.
— И я тебя люблю.
— Если б я сейчас могла забраться к тебе…
— Секундочку, дай, задерну занавеску.
— А как я буду объясняться с тутошними проверяльщиками, если придут искать марафет?
— Скажешь, что давала мне судно.
Сьюзан с улыбкой покачала головой и пододвинула стул.
— В городе многое произошло, Бен.
Слова девушки сразу же подействовали на Бена отрезвляюще.
— Например?
Она замялась.
— Просто не знаю, как тебе сказать… и что думать об этом. Мягко говоря, я в этом замешана.
— Ну, выкладывай, а я разберусь.
— А как ты, Бен?
— Лучше. Пустяки. Доктор Мэтта, малый по фамилии Коди…
— Нет. Я про голову. Насколько ты веришь в эту чушь в духе графа Дракулы?
— А, вон что. Мэтт тебе все рассказал?
— Мэтт здесь, в больнице. Этажом выше, в интенсивной терапии.
— Что? — Бен приподнялся на локтях. — Что с ним такое?
— Сердечный приступ.
— Сердечный приступ!
— Доктор Коди говорит, состояние стабильное. Числится Мэтт среди тяжелых, но это обязательно на первые сорок восемь часов. Когда это случилось, я была там.
— Расскажи все, что помнишь, Сьюзан.
Радость с лица Бена исчезла. Оно стало внимательным, напряженным, тонко прорисованным. Затерянный в белой палате среди белизны простыней и больничной рубашки, Бен опять поразил Сьюзан своим видом — видом человека, подведенного к некой грани взвинченности, готового, может быть, полезть на рожон.
— Ты не ответил на мой вопрос, Бен.
— Как я воспринял рассказ Мэтта?
— Да.
— Давай, я скажу тебе, что ты думаешь. Это и будет моим ответом. Ты думаешь, будто дом Марстена изъел мой рассудок настолько, что, изящно выражаясь, поехала моя собственная крыша. Это честная оценка?
— Наверное, да. Но я никогда не думала в таких… таких резких выражениях.
— Я знаю, Сьюзан. Позволь, я прослежу ход своих размышлений, если сумею. Вдруг это поможет разложить все по полочкам? По твоему лицу я могу сказать, что и тебя что-то отбросило на пару шагов. Правильно?
— Да… но я не верю, я не могу…
