Они накрыли тела покрывалом, которое взяли с кушетки в гостиной. Бен старался не смотреть и не думать, что делает, но это оказалось невозможно. Когда тела скрылись под ярким узорчатым покрывалом, оттуда вывалилась рука (судя по ухоженным накрашенным ногтям, она принадлежала Джун Питри), и Бен носком ботинка подоткнул ее обратно, скривившись от усилий справиться с желудком. Очертания тел под покрывалом (невозможно было ни принять их за что-то другое, ни отрицать, что они есть) заставили молодого человека вспомнить фоторепортажи из Вьетнама: вымершее поле брани и солдаты со страшными ношами в черных резиновых мешках, нелепо похожих на сумки для гольфа.

Они спустились по ступенькам, каждый — с охапкой желтых осиновых поленьев.

Подвал был владением Генри Питри и великолепно отражал личность хозяина: над рабочей зоной висели в ряд три мощные лампы, затененные широкими металлическими абажурами, что позволяло им отбрасывать сильный яркий свет на верстак, машинную ножовку, пилу, токарный станок и электрошлифовалку. Бен увидел, что Генри строил большой скворечник, настоящий птичий дворец, наверное, чтобы следующей весной повесить на заднем дворе, а синька, по которой он работал, была аккуратно развернута, и каждый угол удерживало металлическое пресс-папье, сделанное на станке. Питри работал деловито, со знанием дела, но без вдохновения. Теперь работа так и не будет закончена. Пол был аккуратно подметен, но в воздухе висел приятный запах опилок, вызывающий ностальгию.

— Ни хрена из этого не выйдет, — сказал Джимми.

— Знаю.

— Дрова, — всхрапнул Джимми и упустил поленья, которые с треском и грохотом посыпались на пол и беспорядочно раскатились там, как бирюльки. Джимми тонко истерически засмеялся.

— Джимми…

Но смех, как зубчики на рояльных струнах, пресек попытку Бена высказаться.

— Мы собираемся выйти и покончить с этой напастью, пользуясь охапкой дров с заднего двора Генри Питри! Как насчет ножек от стульев или бейсбольных бит?

— Джимми, ну что еще мы можем сделать?

Джимми посмотрел на него и с видимым усилием взял себя в руки.

— Тоже еще кладоискатели, — сказал он. — Пройди сорок шагов по северному пастбищу Чарльза Гриффена и загляни под большой камень. Ха! Господи. Можно же уехать из города. Можно.

— Ты хочешь все бросить? Ты этого хочешь?

— Нет. Но одним сегодняшним днем не обойтись, Бен. Прежде, чем мы расправимся со всеми — если вообще сможем — пройдет несколько недель… Ты выдержишь? Сможешь тысячу раз сделать то, что сделал со Сьюзан? Вытаскивать их, визжащих и сопротивляющихся, из шкафов и вонючих дыр только для того, чтобы загнать кол в грудную клетку и размозжить сердце? Ты выдержишь до ноября и не чокнешься?

Задумавшись над этим, Бен уперся в голую стену: полная неясность.

— Не знаю, — сказал он.

— Ну, а как насчет пацана? Ты думаешь, он вынесет это? Да он десять раз рехнется, мать твою! А Мэтт отправится на тот свет, это я тебе гарантирую. А что мы станем делать, когда фараоны из полиции штата примутся повсюду совать нос, чтобы выяснить, кой черт побрал Салимов Удел? Что мы им скажем? «Прошу прощения, я сейчас — вот только вгоню кол в этого кровососа»? Как с этим, Бен?

— Почем я знаю, черт возьми? По-твоему, есть возможность остановиться и обдумать, что да как?

Оба разом осознали, что стоят нос к носу и орут друг на друга.

— Эй, — сказал Джимми, — эй!

Бен опустил глаза.

— Прости.

— Да нет, я виноват. На нас давят… Барлоу, несомненно, назвал бы это эндшпилем. — Джимми прочесал пятерней свою морковную шевелюру и бесцельно огляделся. Вдруг глаза у доктора загорелись, и он поднял что-то, лежавшее возле синьки Питри. Это был черный стеклограф. — Может быть, это лучший выход.

— Что?

— Оставайся тут, Бен. Начинай делать колья. Если мы решили покончить с этой нечистью, без научного подхода не обойтись. Ты — производственный сектор. Мы с Марком — изыскательский. Обойдем город, поищем их — и найдем, так же, как нашли Майка. Я могу обозначить их укрытия стеклографом. А завтра — колья.

— А если они увидят метки и переберутся еще куда-нибудь?

— Не думаю. По миссис Глик не скажешь, что она очень хорошо связывает одно с другим. По-моему, ими движет инстинкт, а не рассудок. Немного погодя они, может, и поумнеют, начнут прятаться лучше, но мне кажется, что поначалу это будет рыбная ловля в бочке.

— Почему я не иду?

— Потому что я знаю город, а город — меня, как знал моего отца. Сегодня те, кто еще жив, прячутся по домам. Если постучишься ты, тебе не откроют. Если приду я, мало кто не отворит двери. Я знаю часть мест, где можно прятаться. Я знаю, куда алкашня ходит перепихнуться на Болота и куда ведут проселочные дороги. А ты — нет. Умеешь работать на токарном станке?

— Да.

Конечно же, Джимми был прав. Но Бен почувствовал себя виноватым из-за облегчения, какое испытал от того, что не нужно выходить наружу, к ним.

— Ладно. Давай, начинай. Уже первый час.

Бен повернулся к токарному станку, потом помедлил.

— Если подождешь полчасика, дам тебе с собой полдюжины кольев.

Джимми после короткой паузы опустил глаза:

— Э-э… я думаю, завтра… завтра было бы…

— Лады, — сказал Бен. — Иди. Слушай, почему бы тебе не вернуться часам к трем? К тому времени в школе станет достаточно тихо, и мы сможем разузнать, что там.

— Хорошо.

Джимми вышел за пределы рабочей зоны Питри и двинулся к лестнице. Что-то — обрывок мысли или, может быть, наитие — заставило его обернуться. На другом конце подвала он увидел Бена, работавшего в ярком свете висящих аккуратным рядком ламп.

Что-то… но оно пропало.

Джимми вернулся.

Бен вырубил станок и поглядел на товарища.

— Что-нибудь еще?

— Ага, — сказал Джимми. — Вертится на кончике языка, а дальше — никак.

Бен поднял брови.

— Я оглянулся с лестницы, увидел тебя, и что-то щелкнуло в голове. А теперь ушло.

— Важное?

— Не знаю. — Джимми бесцельно повозил ногами, ему хотелось, чтобы мысль вернулась — она была как-то связана с картиной, какую являл Бен, склоненный в свете ярких ламп над токарным станком, — но тщетно. Чем больше он думал об этом, тем дальше оно ускользало.

Джимми стал подниматься по лестнице, но еще раз задержался и оглянулся. Картина была мучительно знакомой, но не давалась. Он прошел через кухню, вышел из дома и направился к машине. Дождь уже не лил, а моросил.