усталые, с красными прожилками на белках.

– Был один врач, молодой еще. Говорил, что можно попробовать сделать операцию. Есть один шанс из тысячи. Понимаешь, один из тысячи.

– Понимаю, – кивнул Генка. – Значит, все-таки можно.

– Это еще молодой врач, – повторил Владькин отец. – Он

всегда спорил с другими. И я не знаю, где он теперь. Кажется, уехал в

Одессу.

– Есть же другие врачи, – упрямо сказал Генка. – Разве он был самый лучший?

– Он был очень хороший. Горячий только.

– Его же можно найти. И есть же другие.

– Есть, – сухо сказал Иван Сергеевич и встал. – Но есть еще такая штука: теория вероятности. Попробуй в тысяче горошин отыскать одну-единственную нужную. Вслепую отыскать.

Все это было, наверно, правильно. А Генка чувствовал, как растет его упрямство.

– Разве у врачей вслепую? Там наука.

– Наука… Владька надеяться будет, ждать будет, а операция не получится. Это знаешь какой удар? Это почти насмерть. И не вздумай ему говорить про это. Надежды все равно никакой, а он покой потеряет… А так я знаю: он все равно человеком станет.

– Человеком? – шепотом спросил Генка.

Он не мог спросить громко, потому что в одну секунду вскипела обида. Жгучая, как соль в горле. Злая до слез. Еще не совсем понятная, такая, когда трудно отыскать слова.

В кухне стукнул об пол второй ботинок.

– Вам бы только «человеком», – хрипло сказал Генка. – Всегда одно и то же: «человеком, человеком»!

– А ты как думал? – холодно сказал Иван Сергеевич.

– А я никак не думал. А вы Владьку спросили? Он, может быть, не хочет быть таким человеком! Все вы…

Генка не проговорил слово «врете». Не потому, что боялся, а потому, что почувствовал: не такие тут слова нужны. Он сказал:

– Ну и пусть. А я не буду следить за Владькой. Он все равно словит молнию!

Иван Сергеевич глянул невесело и внимательно.

– Вот именно… – произнес он вполголоса. – Ну ладно. Вот ты какой. Но ты же не знаешь всего…

– Знаю, – сказал Генка. – Вижу я…

Он снял тяжелый пиджак. Аккуратно положил его на стул и повернулся, чтобы пойти к дверям.

На пороге кухни стоял Владик.

Вот теперь было видно, что он слепой. Лицо его стало каким-то застывшим. Он поворачивал голову беспомощно и растерянно, словно хотел все-таки что-то разглядеть. Может быть, он все слышал?

– Гена, ты куда?

Генка шагнул к выходу.

– Ты придешь? – крикнул вслед Владик.

А Генка не знал. Придет? Или не придет? Владьку жаль до боли. Но зачем Владьке жалость? Ему другое нужно…

Может быть, ветры стали дуть иначе. Или солнце скатилось ближе к осени и светит неярко и печально. В общем, что-то не так в августовском небе. Грустно. Да и на земле тоже.

Конечно, тот, кто не знает, ничего и не заметит. И небо синее, и пестрые «конверты» просвечены в нем яркими лучами. Но ведь Илька-то знает. Он смотрит вверх и видит, что нет среди змеев белого «Фрегата» и черно-зубчатого «Кондора». И не было вчера. И позавчера…

Что случилось, Илька не может понять. Ильке тоскливо. И еще тревожно, будто «Кондор» и «Фрегат» попали в беду.

Как узнать? Генка заперся дома и не хочет откликаться. А пойти без Генки к Владику Илька боится. Вернее, не боится, а ему кажется, что идти нельзя. Почему так, он не знает, а посоветоваться не с кем. И не хочется никуда бежать. Что хорошего бегать просто так, если это никому не надо?

Илька побывал у Шурика. Шурик лежал на полу и рассматривал лист с непонятным чертежом.

– Это что? – спросил Илька.

– Послушай, – сказал Шурик, – у тебя есть паяльник?

– Паяльник?

– Вот именно.

– У нас дома молоток есть, – сказал Илька. – Плоскогубцы есть. Отвертка есть от маминой швейной