худыми лопатками и цепочкой позвонков. Потом положил ладонь на Генкино плечо:

– Пойдем, Гена. Он все хочет сам.

Ладонь была твердая и шершавая, как у Генкиного отца. Генка послушно шагнул через порог.

Утихающий дождь плескался на оконных стеклах. Гроза еще погромыхивала, но уже без прежней силы. Она была похожа на уставшего зверя, который рычит сквозь дремоту, нестрашный и добродушный.

Иван Сергеевич подошел к окну и нагнулся, будто хотел прислониться лбом к стеклу. Но не прислонился. А Генка стоял посреди комнаты. Не знал, что теперь делать и говорить. Беспокойство не оставляло его.

Не оборачиваясь, Иван Сергеевич спросил:

– Ты его стащил с крыши?

– Как вы знаете? – хмуро сказал Генка.

– Ты?

– Вместе слезли, вот и все…

– Да… В общем… спасибо… Хотя при чем тут спасибо? Говорить как-то об этом… Провод под током был?.. Близко?

– Ерунда, – поморщился Генка.

– Ну-ну… – Владькин отец обернулся и пристально глянул на Генку. Вдруг спохватился: – Продрог ты.

Со стены, из-под занавески он сдернул мохнатый серый пиджак и набросил на Генку. Пиджак оказался Генке до колен. От него пахло известкой и табаком.

– А вы? – насупившись, спросил Генка.

– Что я? А, ну да… – Иван Сергеевич начал расстегивать мокрый костюм.

– Владьке надо переодеться, – сказал Генка. – Простынет ведь.

Иван Сергеевич шагнул к кухонной двери.

– Дать тебе сухую рубашку?

– Сам, – донеслось оттуда.

– Вот так все время. Все сам, – устало сказал Иван Сергеевич. – Все одно и то же. В Воронеже когда жили, вздумал по ночам на велосипеде гонять вокруг двора. Он ездит, а я в подъезде стою, от страха полумертвый. Один раз в какого-то пьяного дурака врезался, упал. Мне бы бежать туда, помочь, а я бочком, бочком да по лестнице домой. Не дай бог, если узнает, что следил за ним.

За дверью раздался стук: Владька стянул ботинок. Иван Сергеевич оглянулся на дверь и продолжал:

– А как гроза – значит, все. Любую работу бросаю, домой бегу. Знаю, что уже торчит где-нибудь на верхотуре. Сколько раз его с крыши стягивал.

– Грозовые потоки изучает, – неловко сказал Генка.

– Да слушай ты его больше! – с резкой горечью бросил Владькин отец. – Потоки! Знаю я эти потоки. Молнию он ждет, вот что…

Генка не понял сначала. Он даже сказал:

– Вам бы громоотвод на крышу. А то и правда…

Иван Сергеевич стащил наконец пиджак, бросил на спинку стула и остановился прямо перед Генкой:

– Гена, я серьезно…

– Что? – вздрогнул Генка.

– Вы вроде друзья. Ты присматривай за ним, ладно? Не в громоотводе тут дело. Ты слышал про Мари Латенье? И я не слышал. А он вот услыхал по радио. Французская пианистка это, слепая была. Летела в Америку на гастроли, а самолет в грозу попал. Молния ударила рядом, тряхнуло как следует их. И стала эта пианистка видеть. Наверно, от испуга нерв какой-то сработал. В общем-то, непонятно, но факт. И в газетах, говорят, писали… Вот Владик мой и лезет под каждую грозу… Ждет.

Генка отвернулся. Лицо начинало гореть почти так же, как тогда, при первой встрече с Владькой. «Ты что, взбесился? Не видишь, да?..» – «Не вижу, ну и что?» Генка забыл. Вернее, не забыл, а привык за эти дни к Владькиной слепоте. Но ведь Владик-то не привык. И не привыкнет никогда. Он поднимается на крышу и ждет: может быть, ударит молния. Может быть, она ударит не прямо в него, во Владьку, а где-то рядом. И тогда, может быть, случится чудо…

– Он говорил, что иногда видит разные пятна. Значит, какие-то нервы работают, – сказал Генка.

– Ты его больше слушай. Он тебе наговорит…

– Его нельзя вылечить? – тихо спросил Генка.

– Как его вылечишь? У скольких врачей были…

– Никак нельзя?

– Нет.

– Никак-никак?

Иван Сергеевич удивленно вскинул на Генку глаза. Эти глаза были очень похожи на Владькины, только