изобиловала моя жизнь до нынешней отсидки. Во мне проснулся интерес. К чему? Тогда я, наверное, этого и сам ещё толком не понимал. Но окружающая действительность каким-то непостижимым образом начала менять в моих глазах своё главное качество. Это уже не была действительность безысходного разгула, грязи, насквозь прогнившего, и посему неисправимого, тупого уклада, в котором некогда я сам отвел себе место человека по ту сторону черты.
Закон, впрочем, не стал для меня чем-то более уважаемым. Но видеть себя прямым ему противопоставлением мне теперь почему-то уже не хотелось. Я осознал одну простую вещь: у человеческой жизни есть цель. Что бы об этом ни говорили умные и неумные мира сего, теперь я точно знал, что эта цель есть и у меня, и я должен найти её во что бы то ни стало. Стасу сидеть оставалось ещё очень долго. Мой срок должен был подойти к концу за несколько лет до того, как он предположительно оказался бы на свободе. Но я уже чувствовал, что до того момента, как мы со Стасом вынуждено распрощаемся, я должен узнать от него еще кое-что. Нечто очень важное, настолько важное, что оно, возможно, окажется способным перевернуть всю мою оставшуюся жизнь. И я не ошибся…
Возвращаясь к дотюремной биографии Стаса, считаю себя обязанным упомянуть ещё несколько деталей его так называемого преступления. По его собственным словам, в тюрьме Стас оказался отнюдь не из-за убийства. Всем своим существованием он на протяжении нескольких лет целенаправленно нарушал законы, гораздо более суровые и неумолимые, чем уголовный кодекс. О тех законах не написано, правда, ни в каких сводах, перечнях или каталогах. Для них ещё не придумано даже имен, но они существуют и существовали всегда. Нельзя брать из этого мира что-то, ничего не привнося взамен. Нельзя раскрывать в себе способности, которых нет у обыкновенных людей, и оставаться при этом самым заурядным паразитом и лентяем.
То, что произошло со Стасом, не укладывается в обычные рамки. Однако, в то же время, всё происшедшее с ним в высшей степени закономерно. Более того: Стас знал, что нечто подобное должно было произойти, но продолжал испытывать судьбу. И роковой день настал.
Накануне он в очередной раз сильно повздорил с родственниками и при свидетелях в состоянии крайнего возбуждения пообещал прибить своего дядю. А дядя этот был у него богатый, держал сеть магазинов. В городе состоял человеком известным. И как это обычно происходит с людьми такого посола, натурой обладал весьма вспыльчивой. Плюс ко всему, он был одним из первых новых русских, одуревших в своё время от «свободы», то бишь, вседозволенности, что естественным образом наложило определённый отпечаток на всю его психику.
Одним словом, будучи чуть ли не вором в законе, что, впрочем, вполне сопрягалось с занимаемым им депутатским креслом в городской думе, Стасов дядя имел обыкновение учить бестолкового племянничка жизни, пенять на его беспомощность, бесполезность для общества и т. д. Стас, естественно, отвечал на дядины выпады своеобразно: мол, «вор должен сидеть в тюрьме», «бандюги тебе скоро двухметровочку-то презентуют за особые заслуги перед отечеством», и всё в таком духе.
А тут близился как раз дядин день рождения. Ну, Стас, и решил, опять же в присутствии третьих лиц, пошутить: сказал дяде, что придет на застолье и принесёт подарок «от себя и от братвы», и что наслаждаться этим подарком дядя будет иметь возможность всю оставшуюся вечность, в которую вступит сразу после вручения оного презента.
Дальше всё было как в фильме про гангстеров. Праздник у дяди был в лучших традициях, хотя, в силу неюбилейности даты, отмечали узким кругом, то есть, с родственниками. Стас про свои громкие слова, естественно, забыл, равно как и про дядин день рождения, идти на который он не собирался. Укатил куда-то за город. Вообще ни с кем в тот день не встречался, тренировался на свежем воздухе. (Это я рассказываю с его собственных слов. Официальная версия была, разумеется, другой). А когда поздно вечером домой вернулся, его уже ждали.
Выяснилось, что на дне рождения у дяди он, всё-таки, побывал и «подарок» свой действительно принёс. Его опознала соседка этажом ниже и чудом оставшаяся в живых двоюродная сестра. Последняя, впрочем, сказала, что в дядину квартиру Стас вошёл в маске, как у чеченских боевиков, так что лица его она разглядеть не могла. Но всё остальное — куртка, джинсы, рост, телосложение, и что самое главное, голос! — принадлежали, по её словам, двоюродному брату.
Стас, якобы, вошёл прямо из прихожей, не снимая обуви, в зал, где шло пиршество, извинился за маскарад, поздравил дядю и поставил прямо на стол цветастую картонную коробку. После чего, сказал что пойдёт разденется, причешется, ну, и так далее, а сам шмыг за дверь и был таков. Секунд через двадцать раздался взрыв, да такой, что у всего подъезда стёкла повылетали. За столом живых, само собой, не осталось. А сестричка-то как раз в этот момент нагнулась за чем-то. Вилка у нее упала, что ли? Одним словом, покалечило её здорово: стол-то весь вдребезги разлетелся. Но не убило.
Два месяца в больнице провалялась, а потом главным свидетелем на суд пришла. Кричала, что, если этой сволочи дадут меньше, чем смертную казнь, она разуверится в нашей правовой системе, и т. д. и т. п. А тут ещё у дяди энная сумма денег в тот день исчезла, и, как назло, похожую сумму нашли в загашнике у Стаса. Стас-то не такой уж и бедный оказался! Видимо, не только на пропитание себе «зарабатывал».
Дело было, короче, практически безвариантное. Да Стас, в принципе, ни о каком алиби тогда и думать не хотел. Всё, что с ним произошло, он принял сразу, без колебаний. Как он мне сам говорил, к тому моменту, он уже достаточно хорошо понимал, как строятся материальные события, и сопротивляться кривой судьбе считал бессмысленным.
Он мне даже больше сказал. Не знаю, как передать это без искажений. Данный момент по-прежнему остаётся для меня самым трудным во всей этой катавасии. Я не уверен, что правильно понял слова Стаса, но, как мне кажется, то, что он пытался до меня донести, было примерно следующим. События, которые с нами происходят, то, где мы находимся сейчас, где будем находиться в будущем, вся обстановка, все объекты «феноменального», как он выразился, мира, с которыми нам приходится сталкиваться, не могут доминировать над тем, кто понимает реальное устройство вселенной. Короче, в его конкретном случае, это сводилось к некой «индифферентности сознания» (Стасово выражение) по отношению к окружающим его вещам. В том числе к тюрьме и всем этим, мягко говоря, скотским условиям, в которых нас здесь содержат.
Другими словами, Стасу было до фени, посадят его на год, на пять или на пятнадцать. У меня даже возникло подозрение, что он и вышке бы особенно не сопротивлялся. Но это уже, как говорится, мои догадки. Однако, боже упаси вас подумать, что Стасу было наплевать на свою жизнь. Если честно, более жизнелюбивого человека я, вообще, себе с трудом могу представить! Когда мы с ним разговаривали, вся его манера излагать свои мысли, его голос, жесты заряжали меня какой-то необъяснимой радостью. Теперь я понимаю, что этот человек действительно жил, жил каждое мгновение. Он переживал свою жизнь, если можно так выразиться, в каждом вдохе и выдохе. И, я уверен, продолжает её переживать таким же образом и сейчас.
Оперу в штатском — или кто он там был — я этого всего, разумеется, рассказывать не стал. До сих пор об этом вообще не знает ни одна живая душа. Потому что, как такое расскажешь?! Стас ведь и ещё мне кое о чём поведал в эти долгие месяцы, что мы были друзьями. Он тренировался по своей книжке. По его словам, там были написаны самые невероятные вещи: как научиться летать, как двигать предметы на расстоянии, как перемещаться в пространстве самому. Он говорил, что вся эта информация изложена в его книге в какой-то зашифрованной форме, и что разгадка шифра заняла у него довольно много времени.
Он даже сказал один раз, что кто-то ему в этом помогал, но я, если честно, всерьёз его слова тогда не воспринял. Стас часто сетовал на то, что слишком медленно продвигается в овладении одной техникой, что его уже давно ждут, чтобы поручить какие-то более важные дела. Но, видите ли, какая петрушка: когда человек в один день говорит, что на воле у него теперь никого не осталось, кроме полоумной двоюродной сестрицы. (Он не любил об этом вспоминать, но на том дне рождения ведь присутствовали также и его мать и отец). Так вот в один день он утверждает, что никто его там не ждёт, а в другой говорит, что кто-то ему что-то важное хочет доверить. Тут, знаете, как человека не уважай, а сомнения некоторые волей-неволей начинают закрадываться. Уж так наш рациональный интеллект устроен.
Я ведь себе только отдаленно могу представить, даже после всего услышанного от Стаса, в каких материях бродила последние годы его неутомимая душа. Убедиться в его полной вменяемости случаев было у меня предостаточно. Теперь я в ней, тем более, не сомневаюсь. Кому это всё пишу? — не знаю. Ведь для людей вроде тех, кем я сам был четыре года назад, всё написанное здесь — полнейший бред, то, чего не
