в то место, которое сейчас покидаю. И что не весь путь ещё пройден. На улице дул ветер, здесь был другой мир. Не зная, где я нахожусь и, следовательно, какой дорогой мне идти, я пошёл вместе с ветром. Когда костылям удавалось хорошенько метнуть меня и я отрывался от земли, ветер помогал мне, я это чувствовал, слабый ветерок, веющий не могу сказать с какой части света. И не говорите со мной о звёздах, я плохо их вижу, да и читать по ним не могу, несмотря на свои былые занятия астрономией. Я забрался в первое же укрытие, к которому приблизился, чтобы пробыть в нём до утра, ибо понимал, что первый же полицейский непременно остановит меня и спросит, что я здесь делаю, вопрос, на который мне никогда не удавалось правильно ответить. Но укрытие оказалось ненадёжным, и до утра я в нём не находился, ибо следом за мной появился какой-то мужчина и вытолкал меня прочь, хотя места здесь хватило бы и на двоих. По-моему, он принадлежал к разряду ночных сторожей, в том, что он мужчина, не было никаких сомнений, вероятно, его использовали для надзора над общественными работами, допустим, над земляными. Я увидел жаровню. Уж небо осенью дышало, как говорится. И потому я пошёл дальше и укрылся на лестничном марше скромного жилого дома, без двери, или дверь не закрывалась, не знаю. Задолго до рассвета дом начал опустошаться. По лестнице спускались люди, мужчины и женщины. Я прижался к стене. Никто не обратил на меня внимания, никто меня не толкнул. Потом, когда счёл это благоразумным, ушёл и я и принялся бродить по городу в поисках хорошо знакомого мне монумента, чтобы я мог, наконец, сказать: Я в своём родном городе, и находился в нём всё это время. Город просыпался, двери открывались и закрывались, шум становился оглушительным. Я увидел проход между двумя высокими зданиями, огляделся по сторонам и скользнул в него. С двух сторон в проход выходили крохотные оконца, с каждого этажа, симметрично расположенные. Окна уборных, надо полагать. Время от времени сталкиваешься с такими явлениями, которые вынужден принимать с непреложностью аксиом, неизвестно почему. Выхода из прохода не было, это был, пожалуй, не столько проход, сколько тупик. В конце его находились две ниши, нет, слово неточное, друг против друга, заваленные разным хламом и экскрементами собак и их хозяев, одни совсем сухие и без запаха, другие ещё влажные. О, эти газеты, которых уже не прочтут, возможно, и не читали. Ночью здесь, наверное, лежали влюблённые и обменивались клятвами. Я вошёл в один альков, снова неверно, и прислонился к стене. С большим удовольствием я бы лёг, и нет доказательств, что я бы этого не сделал. Но в тот момент я довольствовался тем, что прислонился к стене, отставив ноги как можно дальше, почти скользя, однако у меня были и другие опоры, наконечники костылей. Постояв так несколько минут, я перебрался в противоположный придел, нашёл точное слово, где, чувствовал, мне будет лучше, и поставил себя в ту же позу гипотенузы. И в самом деле, на первых порах я почувствовал себя немного лучше, но постепенно мною овладело убеждение, что это не так. Начало моросить, я сбросил шляпу, подставив свою голову под дождь; моя голова, вся в трещинах и буграх, горела, горела. Но я сбросил шляпу и потому, что она всё глубже и глубже врезалась в шею, под давлением стены. Так что у меня было целых две уважительных причины сбросить её, что уже немало, одной, чувствую, было бы недостаточно. И я беззаботно отбросил её, щедрым жестом, но она вернулась, удержанная верёвочкой, или шнурком, и после нескольких судорожных движений успокоилась сбоку от меня. Наконец, я начал думать, то есть усиленно прислушиваться. Маловероятно, что меня здесь найдут, я обрёл покой до тех пор, пока смогу его выдержать. На протяжении мгновения я обдумывал вопрос о том, чтобы здесь поселиться, обрести своё логово, убежище, на протяжении целого мгновения. После чего вынул из кармана овощной нож и приступил к вскрытию вен на запястье. Но боль быстро победила. Сначала я закричал, потом сдался, закрыл нож и сунул его обратно в карман. Особенно расстроен я не был, в глубине души на лучшее я и не надеялся. Вот так-то. Повторения всегда действовали на меня угнетающе, но жизнь, кажется, составлена из одних повторений, и смерть, должно быть, тоже некое повторение, я бы этому не удивился. Сказал ли я о том, что ветер стих? Моросило, что исключает, каким-то образом, всякую возможность ветра. У меня чудовищно огромные колени, я заметил это, когда на секунду привстал. Мои ноги так же непреклонны, как правосудие, и всё же, иногда, я встаю. Что же вы хотите? Вставая иногда, я напоминал себе о своём теперешнем существовании, и то, что было когда-то, покажется детской сказкой, если сравнить его с тем, что есть. Но только иногда, изредка, чтобы можно было сказать, в случае необходимости: Возможно ли, что это ещё живёт? Или так: Это всего-навсего личный дневник, скоро он кончится. То, что колени мои огромны, что я поднимаюсь, иногда, кажется, не означает, на первый взгляд, ничего особенного. Тем не менее я охотно это записываю. Наконец я покинул тупик, где полустоя, полулёжа, возможно, немного вздремнул, коротким утренним сном, как раз время для сна, и отправился в путь, поверите ли, к солнцу, почему бы и нет, ветер стих. Или, вернее, к наименее мрачной части небесного свода, который от зенита до горизонта был окутан огромной тучей. Из этой тучи и падал дождь, о котором речь шла выше. Обратите внимание, как в моём рассказе всё взаимосвязано. И нелегко ведь было решить, какая часть небесного свода наименее мрачная, ибо на первый взгляд небеса кажутся одинаково мрачными, независимо от его направления. Но немного потрудившись, в жизни моей случались моменты, когда я трудился, я пришёл к определённому выводу, то есть принял решение по этому вопросу. Таким образом, я смог продолжить свой путь, сказав: Я иду к солнцу, – то есть, теоретически, на восток или на юго-восток, а это значит, что я больше не у Лусс, я ушёл от неё и снова пребываю в окружении предустановленной гармонии, которая созидает такую гармоничную музыку, а она гармонична для всех, кто её слышит. Люди раздражённо сновали вокруг меня, большинство из них кто под прикрытием зонта, кто в менее надёжных непромокаемых плащах. Некоторые укрывались под деревьями и арками. И среди тех, более мужественных или менее нежных, кто шёл мне навстречу или обгонял меня, и тех, кто остановился, чтобы не промокнуть, многие, должно быть, говорили: Лучше бы я поступил, как они, – подразумевая под «они» ту категорию, к которой сами не принадлежали, или что-то в этом роде, так мне кажется. А многие, должно быть, радовались своей находчивости и продолжали бороться с непогодой, причиной их находчивости. Заметив юношу жалкого вида, одиноко дрожащего в узком дверном проёме, я вспомнил вдруг о решении, принятом в день моей неожиданной встречи с Лусс и её собакой, ведь именно эта встреча помешала мне исполнить моё решение. Я подошёл к юноше и встал рядом с ним, весь облик мой, как мне казалось, говорил: вот умный человек, последую-ка я его примеру. Но прежде чем я произнёс свою краткую речь, которая, по замыслу, должна была выглядеть импровизацией, именно поэтому я и не произнёс её сразу, он вышел под дождь и удалился. Своим содержащем речь моя могла если и не оскорбить, то, по крайней мере, удивить, и потому чрезвычайно важно было произнести её в подходящий момент и соответствующим тоном. Приношу извинения за все эти подробности, не пройдёт и минуты, как мы продолжим наш путь ещё быстрее, гораздо быстрее. Чтобы потом, возможно, вновь погрязнуть в обилии презренных подробностей. Которые, в свою очередь, снова уступят место необозримым фрескам, набросанным наспех, бед вдохновения. Человек разумеющий сам заполнит возникшие пустоты. И вот уже я, в свою очередь, один, в дверном проёме. Без надежды, что кто-нибудь подойдёт и встанет рядом, и всё же не исключая такой возможности, не исключая. Получилась недурная карикатура на моё душевное состояние, в тот момент. В итоге я остался там, где и был. У Лусс я унёс немного столового серебра, пустяки, главным образом, массивные чайные ложки и иную мелочь, назначение которой я понимал не вполне, но которая обладала, как мне показалось, определённой ценностью. Среди этой мелочи был один предмет, который вспоминается мне и сейчас, иногда. Он состоял из двух крестов, соединённых в точках пересечения бруском, и напоминал крошечные козлы для пилки дров, с той, однако, разницей, что кресты у настоящих козел не идеальные, а с усечёнными вершинами, тогда как кресты той вещицы, о которой я говорю, были идеальными, то есть образованы двумя идентичными римскими пятёрками, причём верхняя – раствором вверх, как она обычно и пишется, а нижняя – раствором вниз, или, говоря более точно, из четырёх абсолютно одинаковых римских пятёрок, две из которых я уже обрисовал, а ещё две, одна справа, другая слева, с раствором, соответственно, налево и направо. Но вряд ли уместно останавливаться сейчас на левом и правом, верхнем и нижнем. Ибо у вещицы этой отсутствовало так называемое главное основание, и она с одинаковой устойчивостью стояла на любом из четырёх своих оснований и выглядела при этом совершенно одинаково, что для козел просто немыслимо. По-моему, этот загадочный инструмент до сих пор где-то у меня хранится, я так и не смог заставить себя продать эту вещицу, даже в самой крайней нужде, ибо мне не удалось понять, для какой цели она служит, ни малейшего представления на этот счёт. Иногда я доставал её из кармана и пристально в неё всматривался, взглядом полным удивления и нежной привязанности, если только в то время я ещё был способен на привязанность. Какое-то время она вызывала во мне, полагаю, что-то вроде благоговения, ибо я ничуть не сомневался, что эта вещица имеет некое весьма специальное предназначение, которое навсегда от меня ускользнуло. И потому, не подвергаясь ни малейшему риску, я мог бесконечно над ней размышлять. Ибо ничего не знать – это ничто, не хотеть ничего