Силой воли вырвался Мигель из объятий смерти. Он хочет жить. Он еще не имеет права умирать. Он еще связан с землею, с жизнью. Его час еще не пробил.
К удивлению всех, он встает — исхудавший, дрожащий, бледный до синевы — и покидает ложе.
Уже не больной, но еще не здоровый, он единоборствует с недугом, одолевает его силой воли, отгоняет хотя бы на время.
— Я здоров, видите, падре Трифон? Я буду жить…
Трифон, склонив голову, уходит. А Мигель видит внутренним взором ласковое лицо Грегорио.
Навеки проклят этот грешник, размышляет Трифон, если даже в то время, когда смерть дышала ему в лицо, он не смирился пред господом…
Очень медленно оправляется Мигель после болезни. Ни рокот гитар, ни вечерние серенады, ни голос нужды не проникают в его покои, запертые для света.
Здесь царит полумрак и тишина, пронзительностью своей схожая с морозом.
Свечи горят под портретом Хироламы, и образ ее сходит с полотна, витает по комнате, словно блуждающая душа.
Дни стоят жаркие и душные, но Мигель кутается в тяжелые меха и зябко вздрагивает. Болезнь еще ломает его. Он никого не желает видеть. Не разговаривает ни с кем — только с изображением Хироламы.
Он все еще на грани жизни и смерти. Устремляет горячечный взор на тот берег, ищет мост, по которому мог бы перейти к ней.
Врачи все еще опасаются за его здоровье. Часто чей-нибудь глаз приникает к замочной скважине, чье- нибудь ухо подслушивает за дверью и потом следящие шепчут, что господин сидит и молчит, не отрываясь от образа госпожи.
Но воля Мигеля победила, и физическое здоровье вернулось к нему. А в душе его по-прежнему темно, по-прежнему терзают его ужасные видения и галлюцинации.
Однажды в сумерки, стряхнув с себя оцепенение, он украдкой вышел на улицу.
Идет, сгорбившись, неверной походкой, устремив глаза вперед, не замечая ничего вокруг.
Вдруг внимание его заострилось.
Навстречу ему движется погребальная процессия.
Поистине бедные похороны. Четверо несут простой гроб без цветов. Впереди шагает кающийся, капюшон опущен на лицо, и вместо креста он несет зажженную свечу. За гробом никто не идет.
Похороны бедняка… Кого несут к могиле — нищего или убийцу? Или в гробе проклятый, и несут его за ворота города, чтобы бросить там на свалку, небрежно присыпав землей?
Никто не идет за гробом. Никто не плачет. Но ведь и у последнего нищего есть друзья — значит, это был дурной человек. Жалкие похороны безымянного, которого стыдится весь город, даже проводить его к могиле не хочет никто.
Мигель подошел к одному из носильщиков.
— Кого хороните?
— Дона Мигеля де Маньяра.
Мигель так и застыл. Что? Схожу с ума? Что сказал этот человек? Ведь вот я, стою, дышу, мыслю, разговариваю! Носилки медленно, спокойно проплыли мимо. Мигель догнал их, спросил другого носильщика:
— Скажите — чьи это похороны?
— Дона Мигеля де Маньяра, — гласит ответ.
Мигеля забил озноб. Шатаясь, побрел он за гробом, который вскоре внесли в маленькую церквушку. Схватил за плечо кающегося, судорожно выдавил из себя:
— Кто был человек, которого вы хороните?
Кающийся и носильщик ответили хором:
— Граф Мигель де Маньяра.
Сердце его остановилось. Трясясь всем телом, он ловит воздух ртом. Затем, собрав все свои силы, бросился к гробу, сорвал крышку… Она не была прибита, упала с грохотом.
Он вскрикнул ужасно — и в эту минуту в церквушке погасли огни.
Едва передвигая ноги, выбрался Мигель на улицу.
Я умер и никогда не увижусь с ней! — в отчаянии твердил он себе. Но я хочу жить! Да ведь я живой… Ощупал себя. Вижу улицу, людей с фонарями, звезды на небе — я не умер! Но я близок к смерти. А умереть мне нельзя прежде, чем я найду путь к Хироламе, обрету уверенность, что соединюсь с ней в вечности. Сейчас мне нельзя умирать!
Но где же этот путь?
Мигель низко опустил голову.
Я знаю этот путь. Пойду по нему. Быть может, еще не поздно.
В нише стены стоит большой крест, и по бокам Распятого — огоньки масляных лампад.
Мигель остановился. Кровь прихлынула к сердцу, оно бьет, словно молот. Пристально смотрит Мигель на распятие.
О жизнь, которую надлежит измерять не солнечными часами, не пересыпающимся песком, но четырнадцатью остановками по дороге на Голгофу! Как это трудно!
Лицом к лицу с врагом, который только и может сласти…
Все сухожилия в теле Мигеля напряглись. Кровью налились глаза, сердце беснуется.
Стать на колени?..
Нет, нет, мышцы сопротивляются, руки сжимаются в кулаки, стиснуты зубы, чтоб ни одно слово смирения не сорвалось…
Нет, лучше умереть!
В ноздри, раздутые гордыней и гневом, ударил аромат садов, напомнив дыхание Хироламы… Уже не далеко… Близко… близко…
И вот падает человек к ногам Христа.
— Господи! Прощения!..
Обуянный неистовым порывом смирения, припав к дереву креста, Мигель исступленно взывает:
— Господи! Милосердия!.. Я изменю свою жизнь, о боже, добрый боже Грегорио! Пойду по терниям и по камням, отрекусь от себя, стану жить по заповедям твоим! Дай мне еще немного жизни, чтоб успел я сотворить покаяние! Дай мне время исправить то зло, которое я сеял на каждом шагу! Боже милосердный — время! Время мне дай!
В ту же ночь призвал Мигель двух самых верных друзей своих, Альфонсо и Мурильо, и сказал им:
— Слушайте, друзья. Я принял решение. Я не могу жить тут в одиночестве. Все, что окружает меня здесь, будит во мне горькие мысли, и я боюсь быть один. Когда я был мальчиком, некий монах, человек доброты безмерной, подал мне мысль, которую я ныне осуществлю и делами заглажу свои грехи. Я отказываюсь от всего, что дарит мне свет, и ухожу в монастырь. Я уже написал прошение в общину Милосердных Братьев.
— Членом общины? — спросил Мурильо. — Я тоже хочу просить, чтоб меня приняли…
— Нет, — ответил Мигель. — Орденским братом.
— Ну, это, пожалуй, слишком, — запинаясь, пробормотал Мурильо.
— Это несерьезно, Мигель! — вскричал Альфонсо.
— Ты не должен поступать так, — подхватил Мурильо. — Неужели ты настолько уж грешен, чтобы такой ценой искупать вину? Безгрешных людей нет…
Мигель порывисто перебил его:
— Сейчас я вижу перед собой всю мою жизнь. Вся безмерность грехов моих лежит сейчас передо мной, как на ладони. Я хочу нести покаяние. Хочу изменить себя. Хочу добром уравновесить причиненное мною зло.
— Но для того, чтобы нести покаяние, вовсе не нужно становиться монахом, — возразил Мурильо. — Оставайся здесь, живи тихой, упорядоченной жизнью и проси у бога прощения. Он простит.
Но с былой страстностью воскликнул Мигель:
