Мигель накинул на нее свой камзол и, взяв за руку, поспешно повел вниз.
Как трудно спускаться! Ноги скользят по мокрым камням, каждый шаг опасен. Потоки воды размывают тропинку.
Хиролама перемогается, она мужественна, она скрывает усталость, но в конце концов падает без сил.
Мигель поднимает ее и несет на руках.
Развели огонь в очаге, Мигель раздел жену, стучащую зубами, уложил в постель.
Сел рядом, держит руку ее, улыбается ей.
Хиролама засыпает, и Мигель с любовью смотрит на ее лицо:
— Это был мой самый счастливый день!
Пополуночи Мигеля разбудил стон. Он вскочил, прислушался.
Тихо, ночь беззвучна, тьма молчит, немо обступает со всех сторон.
Но Мигель чувствует — Хиролама не спит. Ждет.
Через некоторое время снова тихий стон.
— Спишь, милая? — шепчет Мигель.
— Мне страшно, — шепотом отвечает она из темноты. — Мне страшно, Мигель.
Он зажигает свечу, и рука его дрожит.
Ах, лицо жены уже не бледное, как по возвращении с гор, оно — красное, как гранат, губы пылают, блестят глаза.
— Ты уже согрелась? — И, склонившись, он гладит ее по щеке.
Но рука его замерла — лицо Хироламы жжется.
Ужаснулся: лихорадка! Намочил платок в холодной воде, положил ей на лоб.
— Спи, моя дорогая, — тихо сказал он, но голос его дрогнул от страха.
Она послушно закрыла глаза, а он, подложив дров в очаг, сел около нее.
Поспала немного и снова заметалась в жару.
— Мигель, смотри, какой туман вокруг нас. Мы словно утонули в тумане. А он ледяной… меня всю бьет озноб…
Мигель разбудил Северо.
— Где тут ближайший лекарь?
— Далеко, ваша милость. Полдня ходу вниз да сутки наверх.
— Сейчас же пошли за ним. Пусть его приведут в Талаверу. Утром отнесем туда госпожу.
Один из молодых пастухов тотчас пустился в путь.
Хиролама бредит, Мигель гладит ей руки и лицо. Наконец жар спал, и она уснула.
Северо вместе со своей овчаркой до утра сторожит у двери.
Когда Хиролама проснулась, солнце уже высоко поднялось над горами.
— Да, мне лучше. Гораздо лучше!
Мигель, осунувшийся после бессонной ночи, не может отделаться от тревоги. Ей лучше, гораздо лучше, сказала она. Но правда ли это? Ни на что нельзя полагаться! Предпринять все возможное! Он даст лекарю золота столько, сколько тот в состоянии унести, даст ему свою кровь, дыханье — все, все, только бы она выздоровела!
Сбили из сучьев носилки, и пастухи бережно понесли Хироламу, закутанную овчинами. Дорога спускается в долину, потом идет лесом к замку. В Талавере ее уложили в постель, и Мигель сел у изголовья.
День прошел спокойно.
Но после захода солнца лицо Хироламы покрылось неестественной огненной краской.
Мигель с нетерпением ждет лекаря.
— Это далеко, ваша милость, — говорит управляющий. — Раньше утра нельзя и ожидать.
Ночь длилась без конца.
Солнце взошло багровое, словно искупалось в вине. Плывет среди туч окровавленное око, с трудом пробиваясь сквозь гряды облаков. Звякают бубенцы баранов, бегущих на скудное пастбище.
На измученной лошади приехал старый фельдшер, высохший, морщинистый; его узкие водянистые глаза прячутся за очками в костяной оправе.
Осмотрел Хироламу, пустил ей кровь, как было в обычае, и увел Мигеля в соседнюю комнату.
— Плохо нам живется, деревенским лекарям, ваша милость. За труды нас вознаграждают больше бранью, чем реалами. И несправедливо. Ей-ей, несправедливо…
— Говорите о деле, сударь.
— К этому я и веду, сеньор, и я в отчаянии, что не могу вас порадовать. Где могла ее милость так простудиться?
— Это было в горах, — угрюмо ответил Мигель. — Нас там застиг ливень с градом.
— Очень, очень плохо… Такая хрупкая нежная натура… Сырой горный климат — не для нее.
— Значит, это климат повинен в болезни? — сдавленным голосом спросил Мигель, думая о том, что сам уговорил жену ехать в горы.
— Несомненно, ваша милость.
— Дальше? — Мигель охрип.
— Я сделал все, что в силах человеческих.
— Что это значит? — бледнеет Мигель.
— Теперь слово за богом. Если он пожелает, ее милость поправится; если же он захочет нанести вам удар — никто не отвратит его руки.
— Что вы этим хотите сказать? — вне себя крикнул Мигель. — Говорите яснее!
Но лекарь поднимает глаза к потолку.
— Смилуйся над нею, господи всемогущий! Ведь так мало на земле прекрасных и благородных женщин…
Мигель задрожал при этом невысказанном приговоре. Он тяжко глотает слюну, голос его срывается, хриплые слова неразборчивы, сознание захлестывают волны черней безнадежности.
— Останьтесь при ней, доктор. Бодрствуйте над нею днем и ночью. Вы должны ее спасти. Я дам вам столько золота, что не унесете…
— Золото хорошая вещь, сеньор, я люблю его и охотно остался бы. Но не могу. Там, в долине, эпидемия лихорадки. Каково будет несчастным без меня?
Багровые круги гнева завертелись перед глазами Мигеля.
Как смеет этот жалкий человек отдавать предпочтение безымянным душам, чья жизнь стоит так же мало, как и смерть?
— Вы останетесь! — кратко приказал он.
— Не могу, не могу, ваша милость, — пятится от него лекарь. — Ведь это бесчеловечно, я не могу бросить своих больных…
— А бросить мою жену — не бесчеловечно?! — кричит Мигель.
— Здесь я уже сделал, что мог, сеньор. Здесь я больше не нужен. Как я уже сказал, теперь слово за богом. А тем, внизу, я еще могу помочь…
— Вы останетесь, — строптиво требует Мигель, и на висках его взбухают жилы.
— Нет! Не имею права!
Мигель, зло засмеявшись, хлопнул в ладоши.
— Каталинон, этот сеньор остается у нас. Поместить его в комнате рядом со спальней госпожи. К его услугам — все, но он не должен — понимаешь, не должен! — покидать Талаверу.
— Понял, господин мой, — кивает Каталинон.
— Большую ответственность берет на себя ваша милость, совершая такое насилие! — жалобно бормочет лекарь. — Сотни людей будут вас ненавидеть и проклинать…
— Сюда пожалуйста, ваша милость, — говорит лекарю Каталинон.
— Еще раз заклинаю вашу милость…
Мигель не слушает.
