Я с тобой. Я с тобой. Это последняя судорога прошлого. Теперь уже будет одно только счастье, верь мне, мой дорогой!
Мигель не может выговорить ни слова. Слушает Хироламу, словно оледенев.
В эту минуту он понял, что он и жена — два человека. И стоит между ними гора его преступлений.
Все прошлое разом встало перед ним в полном объеме.
И вот Хиролама дает Мигелю не только человеческое счастье, но и сознание бесконечности зла в его прошлом.
Какая бездна разверзлась в нем, когда он прозрел и, оглянувшись, увидел зловещие тени своих злодеяний! Это прошлое мешает Мигелю быть счастливым так, как счастлива Хиролама. Он гонит воспоминания, гонит прочь укоры совести — но чем упорнее сопротивляется им, тем плотнее они его обступают, ложатся на грудь ему и душат, душат…
Зло длится — зло идет дальше, хотя Мигель уже отрекся от него.
Хиролама часто подмечает теперь в глазах Мигеля чужое выражение, отчужденность, такое глубокое погружение в одиночество, из которого ей не вырвать его самыми ласковыми словами. Она тщательно следит за тем, чтобы не коснуться его прошлого, но оно все чаще напоминает ему о себе. Мигель покрывается краской стыда и позора, его давит ощущение своей ничтожности рядом с чистотою жены, в которой он обрел поистине больше, чем заслуживал.
Прошлое угрожает.
Оно угрожает, разлагая душу Мигеля, ибо, как во всем, он преувеличивает и здесь, громоздя на свою голову все более тяжкие обвинения, не признавая ни одного смягчающего обстоятельства.
Он бросается на колени перед Хироламой, просит выслушать исповедь его, извергает поток яростных самообвинений, но Хиролама закрывает ладонью его губы и бежит, восклицая, что не хочет ничего слышать — не слышит ничего…
Мигель впадает в отчаяние и еще резче и беспощаднее обвиняет себя, скрывая от жены свою боль, которая вырастает, как гигантские, гнетущие тени, которые постепенно подтачивают его счастье.
Хиролама, видя, что любимый изнемогает от тоски и горестного одиночества, окружает его любовью.
Но лишь на время удается ей поддержать мир в его душе.
Неотвязные, разрушительные угрызения совести губят блаженство, которое принесла ему Хиролама.
И на дне каждой мысли спит вполглаза чувство, что жжет более прочих, — чувство страха за обретенное счастье.
Как это сказал тот безумец?
Смерть сидит у любви на плечах, едва она расцветет.
Мастерская Мурильо полна солнца и яркого света.
— Маэстро, где вы?!
— Пишу облако над головой своей святой!
— Спуститесь к нам с облаков, дон Бартоломе!
— Кто это зовет? Голос знакомый, но никак не вспомню… О, Мигель!
Художник показывает дорогим гостям свою мастерскую и от избытка радости мешает божественное с мирским.
— Вот моя последняя Мадонна. А это мои ученики и помощники. Знакомьтесь — Гутьеррес, хороший живописец, но человек вспыльчивый — не хмурься, ведь я правду говорю! Там вон Сарабиа — я поручил ему написать фон той картины. Это — Педро Виллависенсио, а тот — Себастиан Гомес. Он был моим рабом, — Мурильо понизил голос, — я задешево купил его в Танжере, мы называем его Мулат. На первых порах он мыл мои кисти и растирал краски. Я отпустил его на волю и сделал своим учеником. И теперь этот вольноотпущенник — мастер кисти, соревнуется с самим Оссорио.
— Мой господин — избранный дух, — льстиво кланяется Гомес. — Дух возвышенный, который…
— …не боится быть безграничным, — подхватывает Оссорио. — Ваша милость, мы любим его как господа бога.
— Не греши! — одергивает его Мурильо. — И не преувеличивай. Что привело тебя ко мне, Мигель? Каприз или любопытство? Приветствую все, что исходит от тебя.
— Я хочу, чтобы ты написал мне Хироламу.
Художник покраснел от радости.
— Я? Донью Хироламу? В самом деле?
Смех Хироламы показывает, что настроение отличное.
— Это огромное счастье для меня… Прежде всего — потому, что ваше лицо, донья Хиролама, прекрасно и благородно, и еще потому, что вы с Мигелем так верите мне.
Мурильо взволнован заказом.
Он ходит вокруг Хироламы, сажает ее в различном освещении, изучает ее лицо.
— Я себе представляю так…
Но Мигель быстро перебивает его:
— Позволь мне сказать, как я себе представляю: видение, которое одновременно и свет, и воздух, и плоть…
— Довольно, довольно! — останавливает его Хиролама, но Мигель продолжает с жаром:
— Там, где-то внизу, в тумане и тучах, — земля, Бартоломе, и из этой серости облаков, словно белый цветок, поднимается лицо с большими темными глазами. Ты только посмотри, какие у нее глаза!
— Непорочное зачатье, — невольно пробормотал художник.
Хиролама краснеет от смущения.
— Когда вы начнете работу, дон Бартоломе?
— Дни сейчас ясные, свет прелестный, но у меня начато несколько вещей… Нет! Брошу все!
— Нет, нет, я не допущу, чтобы вы из-за меня откладывали другие работы, — говорит Хиролама. — Начнем после рождества, хорошо?
— Так поздно? — недоволен Мигель.
— Тогда еще позднее — в марте. В это время самый прозрачный свет… Согласны, донья Хиролама?
— Отлично! — И она улыбается Мигелю.
Провожаемые Мурильо, они выходят.
— Только в марте! Как это долго! — хмурится Мигель.
Жена прижимает к себе его руку.
— Ах ты, нетерпеливое дитя… Как ты загораешься! Пожалуй, портрет мой ты будешь любить больше меня…
— Сегодня я безмерно счастлив, Хиролама.
— С тобою я счастлива всегда, милый.
Он проводил жену домой и отправился на площадь де Градас за цветами.
Хиролама же спустилась в сад — гуляет неторопливо по дорожкам, улыбается.
Мигель вернулся с охапкой цветов, поднялся по лестнице. Открыл дверь.
— Приветствую тебя, королева!
Но комната пуста, только зажженная свеча живет тут, светя бесцельно.
Мигель заглянул в спальню Хироламы и увидел письмо на ее ложе.
Схватил, вскрыл, прочитал: «Трепещите — вы, укравшая мужчину, которого я любила! За его измену месть моя и бога постигнет вас!»
И подписи нет.
Перед обезумевшим взором Мигеля пляшут лица обольщенных, хороводы лиц кружатся, вьются вокруг него.
— Ах, которая из вас написала это?! — восклицает он, окруженный толпою призраков.
Как безумный, со свечою в одной и со шпагой в другой руке, бросается Мигель к призрачным фигурам, светит им в лицо, но призраки тают перед светом, уплывают во тьму, насмешливо скалятся из углов.
— Которая из вас писала?! — кричит Мигель.
