— Видали? Чудо!
— Смерть отвергает его…
— Город боится его, церковь боится, инквизиция в страхе перед негодяем…
— Сам бог его опасается!
Пауза — и рассудительный голос:
— Нет, бог бережет его.
А за конем и всадником, который мчится к своей злокозненной цели, долго стоят в воздухе тучи пыли, и люди осеняют себя крестным знамением, словно увидели дьявола.
В гостиной, у пурпурной занавеси, стоит Мария. Лицо, просветленное страданием, светится любовью и нежностью.
— Простите, дон Мигель, что я пришла к вам, — тихо говорит она входящему.
Мигель, приблизившись, равнодушно смотрит в ее сияющие глаза.
— Я непрестанно думала о вас все те годы, что вы провели на чужбине. И со времени вашего возвращения внимательно наблюдаю за вашей жизнью…
Он нахмурился:
— Следите за мной, Мария?
— О нет, наблюдаю с любовью — и со страхом. Поверьте мне, прошу. Не опасайтесь, я не стану упрекать вас за прошлое. Что было — было самым прекрасным в моей жизни.
Мигель поражен нежностью ее тона. Какою сладостью дышит это существо! Как могло случиться, что я прошел мимо, держал ее в объятиях и ничего не понял?
— Говорите же, Мария! — мягко просит он.
— Я люблю вас, Мигель. Все так же верно и преданно, как прежде.
Девять лет. Девять долгих лет! Возможно ли?
— Я не собираюсь обременять вас, выпрашивая любовь. Мне довольно моей любви к вам. Я буду счастлива ею до конца дней.
Девять долгих лет собачьей преданности.
— Мария, — говорит Мигель, и голос его вибрирует от глубокого волнения. — Вы пришли сказать мне о своей любви в то самое время, когда вся Севилья беснуется от ненависти ко мне?
— Да, Мигель.
— Но почему? Что заставило вас прийти и сказать мне это?
— Я боялась, что вы несчастны, — шепчет девушка. — Хотела хоть немножко порадовать вас… помочь…
Пот выступил на висках Мигеля, он склонил голову. Вот — человеческое. Простое, искреннее, прекрасное. Вот — любовь, о которой он мечтал годы.
Подняв голову, прочитал на лице ее такую жаркую любовь, что затрепетал.
До чего же я нищ рядом с нею! Как завидую ей за это богатство и постоянство чувства! Как я посрамлен ее страстью…
Мария поняла движение его души, и слезы выступили у нее на глазах. В эту минуту она прекрасна.
— У тебя красивые глаза, когда ты плачешь, — пробормотал Мигель и, протянув руки, привлек ее в свои объятия.
И внезапно, порывисто, прижался губами к ее губам.
Да! Поцелую ее — и в меня перельется пламя ее любви: наконец-то я стану счастлив!
Но он прервал поцелуй, отстранился.
Холод, мороз, мрак вдруг наполнили грудь. Поцелуй оставил его равнодушным и пустым, как прежде. Нет для него счастья.
Зависть сдавила сердце — оттого, что сам он не способен на такую любовь, как она. Он ощущает нищету своего сердца рядом с этой чистой и ясной женщиной и хрипит от ярости и ненависти:
— Хотите до конца моих дней играть роль моего ангела-хранителя? Я не нуждаюсь в этом, Мария! Я не хочу вас!
Он зашагал по комнате, он упрямо смотрит себе под ноги и даже не заметил, как Мария молча ушла.
— Не умею любить, как вы! — яростно срываются слова. — Я смеюсь над вашей верностью. Не желаю, чтоб меня опутывали сетями нежности, чтоб за мной ухаживали, как за больным, обкладывали меня компрессами улыбок этой вашей несокрушимой любви — ненавижу, презираю… Нет, нет! — Он вдруг сломился, голос зазвенел болью. — Я лгу, это не так, я завидую вам, Мария…
Тут только заметил он, что Мария ушла, и он говорит в пустоту.
Толпы подданных дивятся — до чего доходит надменность господ. Сколько зла может натворить человек, если у него мешки золота, сотни тысяч подвластных душ и — скука от безделья. Нагружая суда Маньяры или снимая урожай с олив и с кукурузных полей в маньярских латифундиях, люди с отвращением произносят имя своего господина.
Зато приятно нарушена скука скудеющих феодалов.
От Памплоны до Малаги в патио дворянских домов, у каминов благородных идальго перебирают каждое событие в жизни Мигеля. Вслух осуждают, в душе восхищаются.
Вот человек, который снял маску экзальтированного благочестия.
Вот человек, который делает, что хочет, для кого ничего не значит женская честь, человеческая жизнь и законы, данные нам королями и властителями церкви.
Гордость Мигеля не позволяет ему скрывать свою порочность, и явным становится зло, которое он сеет, и свободнее становятся нравы города.
Молодые франты во всем стремятся подражать Маньяре. Они открыто похваляются своими успехами, заключают пари на благосклонность девиц, выставляют напоказ свою испорченность, бахвалятся целыми списками обольщенных женщин и обманутых мужей.
Вспыльчивые, воинственные петушки ищут случая окровавить свои шпаги. Они одеваются, как Мигель, подражают его походке, угрюмому выражению лица, манере говорить. Они перестают ходить в церковь и насмехаются над родителями, над богом, надо всем, что прежде почиталось возвышенным.
Они ищут ссор и поединков и — с оглядкой — заставляют себя богохульствовать.
А Мигель, властитель половины Андалузии, грешит мыслью, духом и телом, безнадежно погруженный в видения своего перевозбужденного воображения.
Агасфер мечты, которая не осуществилась, но посеяла в нем ненависть ко всему доброму, ко всему, что мирно живет под своим солнцем. В душу его ворвалось порочное коварство, и оно становится беснующейся сущностью зла. Заколдованный круг, из которого не может вырваться Мигель.
«Любовь монахини, горящая пакля и поцелуй проститутки — одинаково опасны», — гласит испанская пословица.
— Приготовь трех коней, лестницу, фонарь и плащ, — приказывает Мигель Каталинону, одеваясь в вечерних сумерках.
— Ваша милость в самом деле решили похитить эту монахиню?
— Сестра Анхелика, сестра Анхелика… — вполголоса произносит Мигель.
— Но она ведь невеста Христова! — настаивает. Каталинон. — Ее жених — сам Иисус Христос!
— Знаю.
— И вы не боитесь отнять невесту у бога? Стать соперником самого господа?
— Именно таково мое желание.
Каталинон, осенив себя крестом, в ужасе смотрит на своего господина. И тут докладывают о спешном гонце из Маньяры.
— Пусть войдет, — хмурится Мигель, думая о нежных устах святой сестры.
Гонец вошел, кланяясь. Ее милость, графиня Херонима, сокрушенная тяжким недугом, призывает сына. Ее милость опасается, что жить ей осталось немного дней, и не хочет она уйти из мира сего, не простившись с единственным сыном.
— Скажи — приеду, как только смогу.
— Завтра, ваша милость? — отваживается спросить гонец.
— Не знаю, завтра или еще когда, — недовольно бросает Мигель. — Передай ее милости, что я желаю
