Мигель хватается за шпагу. Первой жертвой его ярости был апельсин, мальчик насадил его на клинок, как маслину на спицу; затем погибла жаба, жившая в патио, — по мавританскому поверью, душа сада, охраняемая всеми, — и в конце концов Мигель одним ударом поразил кошку, как отец его поражал быка.
Инес и Педро бежали в ужасе. Бежал и Бруно, когда юный граф кинулся на него. Оставшись один, Мигель вспомнил о ладье, о Франсиско, посланном в Бренес, и жажда деятельности сперла ему грудь. Он прокрался в конюшню, — все люди отдыхали после пира, — оседлал своего жеребца, вывел из загона и, вскочив в седло, помчался к югу, в Бренес. Дыхание у него перехватывало от гордости за первый самостоятельный шаг, а горло сжимало ощущение отваги и силы.
Дорога по иссушенной красной земле вдоль правого берега Гвадалквивира… В приречных камышах, подобные идолам, стоят на одной ноге розовые фламинго. В воздухе дрожит марево. И кровавые цветы кактусов вдоль дороги, будто кто-то израненный спасался бегством через эти заросли.
Тучи москитов набрасываются на ляжки коня, высоко над всадником кружит коршун, высоко над коршуном выгнулся белый свод небес, и кипит на нем раскаленный солнечный диск.
В Виллареале догнал Мигель Франсиско, который от изумления и страха за молодого господина не в состоянии закрыть рот. Мигель отклонил его просьбы вернуться домой, поел с людьми вяленой рыбы и сыра — и в седло!
С наступлением сумерек перевозчик перевез их на большом пароме через реку к Бренесу.
В то же самое время к Бренесу приближалось и судно.
Каталинон издали узнал сына своего господина и побежал к нему, презрев усталость.
— Господин, дорогой мой господин! — ликует Каталинон, целуя Мигеля.
— Привет тебе, Каталинон. Добро пожаловать из дальних стран.
— Гой, гой! — раздаются на берегу голоса — то пастухи со своими стадами возвращаются в Бренес, окликают путников. — Где будете ночевать?
— У вас, — отвечает Франсиско, — в Бренесе, на старом постоялом дворе «У святых братьев».
Затем причалили судно, наказав перевозчику сторожить его.
Перед постоялым двором придорожный камень римской эпохи, иссеченный временем гранитный столб с римскими цифрами — они стерлись, они едва различимы, зато ниже хорошо заметны арабские цифры.
Здесь, на этом перекрестке, скрещиваются пути севильских горожан, горцев с Падре Каро, пастухов из Эль-Арахала, эстремадурских ремесленников и купцов, возвращающихся из Африки и плывущих вверх по реке, в Кордову или Толедо, с драгоценными товарами.
Когда-то по этим дорогам глухо отдавалась поступь римских легионов, половодьем валили по ним войска вандалов и визиготов, гарцевали жеребцы арабских халифов, шагали наемники их католических величеств Фердинанда и Изабеллы — и все, что осталось еще вдоль дорог, напоминает о тех временах.
До сих пор не выветрился мавританский дух на постоялом дворе «У святых братьев». Быть может, дух этот сохраняет текучая вода в фонтане посреди двора и в фонтанах внутренних помещений. Или цветущий вдоль стен шафран, или закопченный веками потолок, с которого свисают тончайшей чеканки светильники.
Въехали во двор через широкие ворота, спрыгнули с седел, и Франсиско отвел лошадей в просторную конюшню.
Во дворе, вокруг фонтана, суета, как на базаре: лошади, мулы, ослы, и снова лошади, повозки с овощами и фруктами, корзины с рыбой, носилки какого-то сановника, кипы товаров, люди — белые, русые, каштановые, черные, бритые и бородатые, монахи, нищие, дворяне, потаскушки, пастухи, рыбаки, латники — все голоса, все краски жаркой страны.
Хозяйка, узнав по вооружению знатных гостей, вышла их встретить.
— Сын дона Томаса из Маньяры!
Хозяин, по имени Титус, весит больше, чем три мешка кукурузы. В обхвате он объемистей бочки, живот его толще тугой перины горцев с Морены, его лицо — о, лица нет, только блин, круглая груда жира с отверстиями рта, ноздрей и глаз, похожих на глаза василиска. И сидит этот бурдюк за столиком, принимает деньги, и столь непоколебим вид его, что вы могли бы поклясться — эта куча сала и мяса торчит тут со времен Кая Юлия Цезаря.
Титус, оповещенный женой, прогремел льстивое приветствие басом, соразмерным его толщине:
— Какая честь! Какое счастье! Никогда до сих пор не увлажнялись глаза мои, и вот я плачу! Взгляни, о господин, на эти слезы счастья и позволь поцеловать твою руку. Это большое помещение для простых путников и недостойно тебя. Проводи, жена, сеньора графа в желтую комнату. Ступай, благородный сеньор, за моей женой и будь господином в моем доме!
В малом помещении с занавесями из желтой материи уютно. Оловянные подсвечники с восковыми свечами, оловянные кубки с вином. Посередине каменного пола струится прохладная вода, освежая воздух.
Хозяйка, войдя, возгласила:
— Его милость дон Мигель, граф Маньяра, сын дона Томаса!
Гости, до того шумно беседовавшие, стихли. Центром компании был работорговец Эмилио, веселившийся в компании двух женщин и трех мужчин.
Дон Эмилио встал и, низко кланяясь, приблизился к Мигелю:
— О! Будущий повелитель Маньяры! Выдающийся сын выдающегося отца! Гордость Андалузии! Еще дитя, но уже — муж. Привет тебе, граф, удостой меня чести побыть в твоем обществе!
Мигель молча рассматривает бледное водяночное лицо с лисьими глазками и множеством бородавок; рот с отвисшей нижней губой напоминает жабу, и губы шевелятся даже тогда, когда дон Эмилио молчит, — словно пережевывают жвачку; руки, белые, волосатые, гибки, как угри.
Мигель кивнул и подал руку этому человеку.
— Дон Эмилио Барадон, мирный житель и подданный короля, и я рад, что узнал тебя, сеньор. Порадуйтесь же и вы, горлицы, и вы, господа, такой встрече. Вина!
Женщины улыбаются мальчику, мужчины кланяются.
Дон Эмилио произнес многословный тост, зазвенели кубки, старая мансанилья гладко скользит в горло, разговор оживился, а дон Эмилио кружит над мальчиком, как москит над обнаженной грудью.
— Я негоциант, сеньор, и знаю жизнь. Но клянусь именем господа, Аллаха и Иеговы, такого прекрасного юноши я еще не встречал. Я плаваю по океанам, — продолжает Эмилио, и губы его шевелятся, как свиной пятачок в кормушке, — меня знает весь мир, корабли мои привозят драгоценные коренья…
Тут от дверей раздался язвительный смех. Это вошел горбун, очень похожий на дона Эмилио, только лицо его еще безобразнее и коварнее, а руки невообразимо жилисты.
Дон Эмилио нахмурился:
— Над чем ты смеешься, Родриго?
— Над твоими драгоценными кореньями, сеньор брат!
— Мой брат Родриго, благородный граф, — поясняет Эмилио. — Бездельник, болтун и лжец, да к тому же пьян в стельку.
— Да признайся, дорогой брат, что ты — работорговец, человечиной торгуешь! Пусть сеньор граф знает! — хохочет пьяный.
Тишина спустилась. Рука Эмилио сжимает кубок, затем, дрожа, отставляет его. Эмилио принужденно смеется:
— Знаете, сеньор, обо мне говорят, будто я работорговец, — жабья морда пытается улыбнуться, — но в этом нет ни грана истины Вот, скажите хоть вы!
Компания Эмилио спешит заверить Мигеля, что пьяный Родриго лжет.
— В нем говорит ненависть ко мне, — объясняет Эмилио. — Горбун мне завидует. Но бог с ним. Вина!
Мигель отыскал взглядом Каталинона — тот за столиком в дальнем углу рассказывает Франсиско обо всем, что повидал в Новом Свете. Как хотелось бы Мигелю послушать! Но тут он ощутил на руке своей прикосновение чего-то мягкою, как лебяжий пух или как бархат матушкина платья Девичья ладонь!
Рука потаскушки, а напоминает ангельские крылья… Мигель затрепетал, но руки не отнял.
