ступенек, и когда его зарплата могла бы позволить ему снимать настоящую квартиру с собственной кухней, отдельным туалетом и ванной. Он сохранил верность своей возлюбленной и даже намеревался еще теснее привязать себя к ней, а ее — к себе. Купив ее, он стремился сделать свою связь с ней нерасторжимой навеки. Он уже подписал соответствующий договор с владелицей — мадам Лассаль. Стоимость комнаты была определена в пятьдесят пять тысяч новых франков. Сорок семь тысяч он уже уплатил. Оставшиеся восемь тысяч подлежали уплате в конце года. А после этого она будет окончательно его, и ничто на свете не сможет их разлучить, его, Джонатана, и его любимую комнату, до тех пор, пока их не разлучит смерть.
Именно таким было положение дел в пятницу утром августа 1984 года, когда произошла вся эта история с голубем.
Джонатан только что встал. Он одел тапочки и домашний халат, чтобы, как и каждое утро перед бритьем, сходить в общий туалет. Перед тем как открыть дверь, он приложил ухо к дверному полотну и прислушался, нет ли кого-нибудь в коридоре. Он не любил встречаться с соседями, особенно утром в пижаме и домашнем халате, а уж тем более — по дороге в туалет. Для него было бы достаточно неприятно обнаружить туалет занятым; мучительно ужасным для него было даже представить, что он встретит кого- нибудь из соседей
Он уже почти что переступил через порог, он уже поднял ступню, левую, его нога уже вознамерилась сделать шаг — когда он увидел его. Тот сидел перед его дверью, не далее чем в двадцати сантиметрах от порога, в слабом отблеске утреннего света, проникающего через окно. Своими красными когтистыми лапками он расположился на нелепо кровавом кафеле коридора, с бледно-серым гладким оперением: голубь.
Он наклонил головку в сторону и уставился на Джонатана своим левым глазом. В глаз этот, маленькую, округлую шайбочку коричневого цвета с черной точкой посередине, было страшно смотреть. Он выглядел словно пришитая на оперенье головки пуговица, без ресниц, без бровей, абсолютно голая, вывернутая наружу безо всякого стыда и до жуткого откровенно; одновременно в этом глазу светилось какое-то скрытое лукавство; и в то же время казалось, что он ни откровенен, ни лукав, а просто напросто — неживой, словно объектив камеры, вбирающий в себя весь внешний свет и не выпускающий обратно изнутри ни единого луча. В этом глазу не было ни блеска, ни отблеска, ни даже намека на то, что он живой. Это был глаз без взгляда. И вот он уставился на Джонатана.
Последний был до смерти напуган — так наверняка описал бы он этот момент впоследствии, но это было не так, ибо испуг пришел позже. Намного вернее было то, что он был до смерти удивлен.
На протяжении, вероятно, пяти, а может быть десяти секунд — ему самому все это казалось вечностью — стоял он словно замороженный на пороге собственной двери, положив руку на ручку замка и приподняв ступню для шага, и не мог двинуться ни вперед, ни назад. Затем произошло небольшое шевеление. Переступил ли голубь с одной ножки на другую, или же он просто немножко встопорщил свои перья — в любом случае по его телу пробежала волна шевеления и одновременно над его глазом захлопнулись два века, одно снизу, другое сверху, собственно говоря — не веки это были в правильном понимании, а скорее какие-то резинообразные заслонки, которые проглотили глаз, словно возникшие из ниоткуда губы. На какое-то мгновение глаз исчез. И только теперь Джонатана охватил страх, только теперь его волосы встали дыбом от ничем не прикрытого ужаса. И прежде чем голубь снова открыл свой глаз, Джонатан одним рывком запрыгнул обратно в комнату и захлопнул дверь. Он повернул ручку автоматического замка с секретом, сделал шатаясь три шага к кровати, сел, дрожа всем телом, сердце его колотилось в диком ритме. Лоб был ледяной, но он ощутил, как по затылку, вдоль позвоночника струится пот.
Первой его мыслью было, что теперь его хватит инфаркт или апоплексический удар, или, по крайней мере, сосудистый коллапс. Ты как раз в подходящем для всего этого возрасте, подумал он, после пятидесяти достаточно малейшего повода для такой неприятности. Боком он упал на кровать, натянул на свои бьющиеся в ознобе плечи одеяло и стал ожидать спастических болей, ощущения покалывания в груди и между лопатками (в своем карманном справочнике он как-то читал, что это несомненные симптомы приближающегося инфаркта) или медленного угасания сознания. Но ничего подобного не происходило. Биение сердца успокоилось, кровообращение в голове и конечностях снова нормализовалось, типичные для апоплексического удара явления паралича не возникали. Джонатану удалось пошевелить пальцами рук и ног, скорчить на лице гримасы, признак того, что органически и невралгически все в какой-то мере было в порядке.
Вместо этого в его мозгу роилась беспорядочная масса абсолютно несогласованных между собой страшных мыслей, словно стая черного воронья, она кричала и порхала в его голове, «тебе конец!» — каркала она, «ты стар и тебе конец, ты до смерти испугался голубя, голубь загнал тебя обратно в твою комнату, свалил тебя, держит тебя под стражей. Ты умрешь, Джонатан, ты умрешь, если не сейчас, то — скоро, и жизнь твоя была фальшивой, ты прожил ее бесполезно, потому что поколебать ее может даже какой-то голубь, тебе нужно убить его, но ты не сможешь его убить, ты не можешь убить даже муху, да нет же, муху — можешь, вот именно — муху, или комара, или маленького жучка, но — никогда это теплокровное существо, такое, весящее около фунта, теплокровное создание, как голубь, ты скорее застрелишь человека: пиф-паф — это быстро, в результате этого — только маленькая дырочка, восемь миллиметров в диаметре, это чистая работа и это разрешено, разрешено в случае самообороны, параграф первый „Служебной инструкции для вооруженных охранников“, это даже предлагается, и ни один человек не упрекнет тебя, если ты застрелишь человека, наоборот, но голубя?, как расстреливают голубя?, он, голубь, порхает, легко промазать, это хулиганство, стрелять в голубя, это запрещено, это ведет к изъятию служебного оружия, потере рабочего места, тебя посадят в тюрьму, если ты будешь стрелять в голубя, нет, ты не можешь его убить, но жить, жить с ним ты тоже не можешь, никогда, в доме, где обитает голубь, человек жить больше не может, голубь — воплощение хаоса и анархии, голубь — это не поддающееся осмыслению мельтешение вокруг, это цепляние когтями и выклевывание глаз, голубь — это постоянная грязь и распространение ужасных бактерий и вируса менингита, он не будет жить один, этот голубь, он привлечет других голубей, они будут спариваться и размножаться, потрясающе быстро, ты будешь обложен полчищем голубей, ты не сможешь больше выходить из своей комнаты, умрешь от голода, задохнешься в своих экскрементах, тебе придется выброситься из окна и лежать разбитым на тротуаре, нет, ты слишком труслив, ты останешься в своей закрытой комнате и будешь вопить о помощи, ты будешь звать пожарных, чтобы приехали с лестницами и спасли тебя от голубя, от голубя!, ты станешь посмешищем для дома, посмешищем для всего квартала. „Смотрите, мосье Ноэль! — будут кричать и показывать на тебя пальцем. — Смотрите, мосье Ноэля спасали от голубя!“ И тебя отправят в психиатрическую клинику: о, Джонатан, Джонатан, твое положение безнадежно, ты пропал, Джонатан!»
Так кричало и каркало у него в голове, и Джонатан пребывал в таком смятении и отчаянии, что он сделал кое-что из того, что никогда не делал с детских лет, в своем горе он сложил руки в молитве и начал молиться. «Боже мой, Боже мой, зачем ты меня оставил? Почему я так наказан тобой? Отче наш сущий на небесах, спаси меня от этого голубя, аминь!» Это была, как мы видим, не совсем обычная молитва, это был скорее слепленный из обломков воспоминаний его рудиментарного религиозного воспитания лепет, выдавливаемый из себя. И все-таки он помог, потому что потребовал от него определенную степень душевной концентрации и разогнал сумбур в его мыслях. Кое-что помогло ему еще сильнее. Едва успев дочитать до конца свою молитву, он ощутил такой настоятельный позыв пописать, что понял, что он может обдуть свою кровать, на которой лежал, симпатичный пуховый матрац или даже красивый серый ковер, если
