или Ниппер, или, – и тут он слегка как бы сострил, – или даже Матт.

За первые несколько недель, проведенных с нами, Матт поразил всех зрелостью ума. Он никогда не вел себя по-щенячьи, по крайней мере с того момента, как попал к нам. Может быть, его сделало преждевременно взрослым тяжелое испытание, когда его чуть не удушили утята; может быть, он обладал здравым умом от рождения. В любом случае пес решительно воздерживался от обычных шалостей щенячьего возраста. Он не оставлял ни покалеченных шлепанцев, ни порванной обивки кресел, ни пятен на коврах. Он не вел притворно свирепой войны с босыми ногами и не превращал ночь в кошмар, когда его оставляли одного в темной кухне. С первого же дня его появления в нашей семье он отличался чувством собственного достоинства, твердостью характера и сдержанностью. Он воспринимал жизнь всерьез и ожидал того же от нас.

Но послушным он не был. Характер у него был твердым, по-видимому, еще до нашего знакомства, не изменился он и в дальнейшем.

Я подозреваю, что в какой-то ранний момент своего существования он решил, что не стоит быть просто собакой. И поэтому с упорством, которым отличался каждый его поступок, он пытался стать чем-то сверх того. Подсознательно он вообще не верил в то, что он собака, но, однако, не ощущал себя и человеческим существом, как это, вероятно, воображают многие глупые псы. Он терпеливо сносил и тех и других, но не числил себя в родстве ни с собакой, ни с человеком.

При весьма странных взглядах, он был не менее странным и внешне. По величине Матт ненамного уступал сеттеру, но во всех других отношениях был очень далек от любой известной породы.

Задняя часть его тела была на несколько дюймов[7] выше передней, причем его сильно заносило вправо, и поэтому, когда он приближался, создавалось впечатление, что его сносит ветром градусов на тридцать от намеченного курса. Одновременно возникало ужасное сходство его с подводной лодкой. Мало знакомому с ним человеку бывало трудно сообразить, куда он направляется или что его интересует в данный момент, как трудно предположить, куда ринется подводная лодка, начавшая срочное погружение. Глаза его не давали разгадки: они были поставлены так близко, что он выглядел, а может быть, и действительно был немного косоглазым. Обманчивый взгляд преследователя имел свои преимущества, так как гоферам и кошкам редко удавалось угадать, куда же пес нацелился. Жертвы слишком поздно обнаруживали, что мчится-то он именно на них.

Еще большее недоумение вызывало то обстоятельство, что его задние ноги двигались медленнее, чем передние. Теоретически это удавалось объяснить тем, что задние ноги были намного длиннее передних, но после такого объяснения все же не исчезало тревожное впечатление, что передняя часть тела Матта медленно и неумолимо отрывается от запаздывающей задней.

И, несмотря на все странности, Матт в общем не принадлежал к заурядным дворняжкам. У него была красивая, шелковистая черная с белыми пятнами шерсть, лежащая роскошными «штанами» на ногах. Хвост длинный, гибкий и выразительный. Хотя уши были довольно большими и висячими, голова – лобастой и выпуклой. Черная маска покрывала всю морду, за исключением носа картошкой. Нос был чисто-белым. Матт не был по-настоящему красивым, но обладал презабавным чувством обостренного достоинства – чертой характера, так отличавшей Авраама Линкольна и герцога Веллингтона.

Посторонних приводила в замешательство непостижимая находчивость нашей собаки. Матт был так убежден в том, что он не просто собака, что ему каким-то непостижимым образом удавалось убедить в этом людей.

В один ужасно холодный день в январе мама пошла в город сделать несколько послерождественских покупок, и Матт сопровождал ее. Она оставила его на улице перед универмагом Компании Гудзонова залива. Уже в те первые месяцы пребывания у нас Матт проникся глубоким отвращением к некоторым вещам, в частности, он терпеть не мог этой знаменитой Компании джентльменов – искателей приключений – и за мамой не пошел. Мама находилась в универмаге без малого час, и все это время покинутый Матт дрожал па ветру; ветер пытался смести его с тротуара, как снежинку.

Когда мама наконец появилась, Матт уже позабыл, что добровольно остался на улице, и затаил обиду на предумышленное равнодушие к его особе со стороны моей мамы. Он решил выразить свое неудовольствие, а когда он дулся, то становился непокорным. Никакие слова из тех, которые мама обычно употребляла, не могли побудить его встать с холодного бетона и сопровождать ее домой. Мама умоляла. Матт не обращал на нее никакого внимания и сосредоточенно смотрел на запотевшие окна кафе «Стар» на противоположной стороне улицы.

Ни он, ни она не обращали внимания на толпу, образовавшуюся вокруг них. Тут были трое мужчин в причудливых зимних одеяниях, полисмен в куртке на бизоньем меху и зубной врач из соседней поликлиники. Невзирая на холод, эти незнакомые люди стояли и с возрастающим интересом наблюдали, как мама приказывает, а Матт решительно отказывается слушаться, утробно ворча и слегка обнажив верхние зубы. Оба начинали раздражаться, и тон их восклицаний становился все более резким.

Именно в этот момент дантист потерял ощущение реальности происходящего. Он шагнул вперед и обратился к Матту как мужчина к мужчине.

– Послушай, старина, будь разумным! – сказал он укоризненно.

Матт ответил глухим презрительным ворчанием, и это окончательно вывело из равновесия полисмена.

– Что здесь происходит? – спросил он. Мама объяснила:

– Он не хочет идти домой. Не хочет, и все! Полисмен был человеком действия. Рукой в перчатке он помахал перед носом Матта.

– Ты разве не видишь, что даме холодно? – спросил он строго.

Матт выпучил глаза и зевнул. Полисмен потерял самообладание.

– Послушай-ка, – закричал он, – ты сейчас же пойдешь, или, клянусь, я тебя арестую!

К счастью, в этот момент папа и Эрдли проезжали мимо. Папа и раньше уже бывал свидетелем подобных перепалок между Маттом и мамой; он сразу же принял решительные меры: схватил обоих в охапку и затолкал на переднее сиденье Эрдли. Папа не мешкал, так как не имел ни малейшего желания быть свидетелем реакции рослого полисмена и почтенного дантиста, когда они осознают, что всерьез спорили на людной улице с собакой.

Спорить с Маттом было почти всегда бесполезно. С возрастом он стал более голосистым и еще более упрямым. Когда его просили сделать что-то, чего ему не хотелось делать, он начинал ворчать. Если настаивали, – ворчание усиливалось и звучало то высоко, то глухо. Это не было рычанием, и в нем не было ничего грозного. Это было ни на что не похожее упрямое гудение.

Случилось так, что в ту первую зиму на Западе папа писал роман и моментально раздражался, когда ему мешали во время работы над рукописью.

Однажды вечером он сидел в гостиной, сгорбившись над портативной пишущей машинкой. Его лицо вытянулось и осунулось от сосредоточенности, но на бумаге мало что появлялось. Почувствовав напряженность момента, мама и я благоразумно перебрались на кухню, а Матт остался в гостиной и спал у пылавшего камина.

Матт не умел спать беззвучно. Он храпел с особым присвистом, а так как он был собакой, которая в сновидениях активно действует, то, когда он мчался по прерии в погоне за кроликом, всхрапывание у него часто перемежалось с пронзительным тявканьем.

В тот вечер ему, должно быть, везло. Возможно, он преследовал старого или больного кролика, а может быть, кролик поскользнулся и упал.

Во всяком случае Матт схватил его, напряженное преследование закончилось, и гостиная туг же огласилась урчанием и чавканьем.

Творческое настроение папы было грубо прервано. Он вышел из себя и заорал:

– Убирайся, несносная тварь!

Матт, непочтительно разбуженный как раз в момент победы, приподнял верхнюю губу и приготовился спорить.

Папа был вне себя.

– Я сказал: вон, ты, живая молотилка! Упрямое ворчание Матта сразу же стало громче. Мы с мамой на кухне вздрогнули от ужасной догадки и молча посмотрели друг на друга.