шепот мамы, пытавшейся успокоить его. Все было достаточно интересно, и стоило проснуться окончательно. Я сел на постели и прислушался к голосам.
Диалог был примерно следующий.
Голос снаружи: «Позор – вот что это! Обычное нарушение общественного порядка! Не могу себе представить, о чем думают ответственные лица, если допускают такое».
Бормотание папы, который, по-видимому, знал, о чем идет речь: «Старые ведьмы! Кого, черт побери, они из себя воображают?»
Мама, успокаивающе: «Послушай, Ангус!»
Снова голос снаружи: «Просто ядовитый запах… Вы думаете, что это действительно собака?»
От этого мой папа вздрогнул, а я вспомнил, что Матт отказался от сомнительных удобств палатки и, когда начало светать, прошагал по мне к выходу. Папино раздражение стало мне понятно. Никто чужой не смел говорить о Матте в таких выражениях. А выражения становились все более резкими.
Тут папино терпение лопнуло. Его вопль потряс палатку.
«Я владелец этой собаки! – закричал он. – Что вы собираетесь с ней сделать?»
Он уже начал метаться по палатке в поисках одежды, когда один из голосов ответил так, что это окончательно вывело его из себя.
И в тот же миг папа выскочил из палатки, в одной пижамной куртке, такой разгневанный, что не мог говорить связно. Может быть, слов его разобрать было невозможно, но тона голоса оказалось достаточно, чтобы две высказавшиеся дамы быстро побежали к своему автомобилю. Они скрылись с наших глаз под скрежет зубчатых передач, оставив нас наедине с несчастным оленем – и с собакой.
Но это был не Матт. Это была незнакомая собака, которая плавала в озерке уже вверх животом футах в двадцати от берега. Она, по-видимому, сдохла очень и очень давно.
Мама торжествовала.
– Вот видишь? – сказала она папе. – Ты всегда, не зная броду, лезешь в воду.
Она была абсолютно права, так как, если бы папа посмотрел, где мы ставим палатку, мы были бы избавлены от неприятного получасового разговора, который последовал, когда сердитый полицейский вернулся и потребовал, чтобы мы вытащили нашу собаку из озерка и немедленно ее закопали. Он был скорее жесток, чем сердит, и не желал прислушаться к нашим попыткам объясниться. Возможно, нам было бы легче убедить его, что все это недоразумение, если бы Матт был с нами, но пес умчался на рассвете исследовать качество содержимого баков для пищевых отходов в Свифт-Ривер и возвратился, только когда Эрдли стоял уже загруженный и готовый к отъезду. Матт так и не понял, почему папа проявлял к нему весь день холодность.
Остальная часть нашего пути по прерии протекала без особых волнений, что было очень кстати, так как наступило время ужасающего утомления нервов, раздраженных многими днями жары, бесконечным облаком пыли и желтым безлюдьем засушливой равнины. Тополевые рощицы попадались редко и на большом расстоянии друг от друга, и даже бархатистые листья деревьев шелестели сухо и безжизненно. Болотистые озерки испарились, и их сухие впадины лоснились на иссушающей жаре. Там и сям в придорожной канаве все же попадались лужицы илистой жидкости – смертельные ловушки для бесчисленных мелких выводков уток. В вонючей жиже гнездился ботулизм, и утки тысячами гибли от этой болезни, но их тела не разлагались, а высыхали, как мумии.
Это был неприятный отрезок пути; мы безжалостно гнали Эрдли, невзирая на его постоянно кипевший радиатор и с трудом работающий двигатель. Наконец одним прекрасным утром наступила перемена. Небо, которое так долго было окутано пылью, стало чистым и ласковым. Впереди мы увидели первые голубые очертания далеких гор, как бы висящих между небом и землей.
В тот вечер мы рано сделали привал и все были в приподнятом настроении духа, так как вырвались из объятий засухи и пустыни. Когда маленький примус проснулся, зашипел и мама начала готовить ужин, Матт и я отправились разведать эту новую и полную жизни страну. Впереди нас взлетали сороки, и их длинные хвосты сверкали в лучах заходящего солнца. Щеврицы[32] взлетали выше облаков и пели свои звонкие короткие песенки. С зеленого пастбища позади опрятного белого домика поднялись с кудахтаньем луговые тетерева. Мы вернулись к палатке через рощицу тополей, листья которых трепетали и шептались, как и положено живой листве.
За следующий день мы пересекли большую часть провинции Альберта и к вечеру уже углубились в предгорья. Матту этот день запомнился надолго. Он никогда не подозревал, что где-то может быть такое множество коров. Стада так поразили его своими размерами, что он потерял всякий интерес к преследованию рогатых. Он был настолько подавлен численным превосходством коров, что остался в автомобиле, даже когда мы остановились, чтобы позавтракать. Вечером мы разбили наш лагерь возле маленькой лавки, где торговали бензином и газированной водой. Вот здесь Матт попытался восстановить уважение к себе, погнавшись за весьма низкорослой, совсем одинокой маленькой коровенкой, которая жила позади гаража. Чаша его испытаний переполнилась, когда маленькая коровенка оказалась козлом – первым козлом в жизни Матта. Козел преследовал его до самой палатки, да еще попытался ворваться за ним внутрь.
Утром мы углубились в горы и выбрали северный путь, который в то время был труден даже для модели «А». Дороги узкие, крутые и покрытые гравием, без каких бы то ни было ограждений. Время от времени мы заглядывали за обочину дороги в глубокое узкое ущелье, куда с гулом летели из-под колес Эрдли мелкие камешки.
Казалось, в нас происходил странный процесс: мы уменьшались в росте, по мере того как горы становились выше и грандиознее. Я чувствовал, что мы всего лишь четыре микроорганизма, какие-то бесконечно малые точки. Горы пугали меня, потому что я знал: они последние представители Устрашающей Природы – безмолвные великаны, облик которых еще не успели изменить-люди-термиты, обезобразившие шрамами половину поверхности земного шара.
Сначала Матт тоже чувствовал себя приниженным. Свое почтение к горам он проявлял особым образом – отказывался использовать уступы для своих насущных потребностей, а так как не было ничего, на что можно было бы поднять ногу, кроме гор, то некоторое время он страдал, но терпел. К счастью, это благоговение со временем прошло. Его, по-видимому, сменило желание лазать: ведь желание добираться до высоких мест всегда гнездилось у Матта в крови – оно повлекло его сперва на изгороди, затем вверх по приставным лестницам и наконец на деревья. Теперь пес видел, что может достичь облаков, а Матт был не из тех собак, которые упускают подобные возможности.
Два дня выпали из графика нашего путешествия: мы потеряли Матта. Он по собственному почину отправился штурмовать пики Трех Сестер. Достиг ли он своей цели или нет, мы так и не узнали, но, когда он вернулся в наш растревоженный лагерь, подушечки его лап были стерты почти до мяса, а вид был столь победоносный, как у скалолаза, которому удалось постоять на вершине и увидеть мир лежащим у своих ног.
Это страстное увлечение собаки альпинизмом было чертовски неудобно для остальных членов нашей компании, так как Матт незаметно исчезал каждый раз, когда мы останавливались, и появлялся высоко на поверхности какой-нибудь отвесной скалы, упорно прокладывая себе путь вверх, глухой к нашим призывам немедленно вернуться.
Однажды мы остановились попить родниковой водицы около грозного утеса, и, конечно же, Матт не устоял перед искушением. Мы не замечали, что он убежал, пока рядом с нами не остановился большой американский лимузин, из которого вышли четыре красивые дамы и два упитанных джентльмена. Все они были увешаны кинокамерами и биноклями. Часть прибывших начала рассматривать утес в бинокли, а остальные нацелили кинокамеры. Жужжание камер возбудило мое любопытство.
– В чем дело? – спросил я одну из дам.
– Тише, сынок, – ответила она громким шепотом, – там наверху настоящий живой горный козел! – И тут она тоже подняла камеру и нажала на кнопку.
Я долго высматривал горного козла. На склоне утеса, примерно в трехстах футах над нами, я мог достаточно отчетливо рассмотреть Матта, но не козла. Оставалось предположить, что Матт преследует козла, и мне было очень обидно, что я слеп, по сравнению с этими незнакомцами, у которых такое острое зрение.
После десяти минут лихорадочной киносъемки американцы погрузились в лимузин и укатили, поздравляя
