открывались, ни летом, ни зимой. Попавший в комнаты этого дома чувствовал себя, вероятно, как в провинциальном зоопарке возле клетки со львом, ибо когда ветер дул со стороны дома Леди-Кошатницы и окна верхнего этажа были открыты, ни с чем не сравнимый густой кошачий запах преследовал меня целый квартал до самого нашего жилища.

Желая дать кошечкам возможность порезвиться, Леди-Кошатница использовала одну особенность архитектуры своего дома. Здание имело в плане форму буквы «Т»: флигель с островерхой кровлей и фасадом на Ривер-Роуд играл роль горизонтальной черты буквы «Т», вертикальной же чертой служило двухэтажное строение с почти плоской крышей, имевшей легкое понижение в сторону пятнадцатифутовой глухой задней стены дома, выходившей в садик. Два слуховых окна главного флигеля открывались на крыло с плоской крышей. В хорошую погоду окна эти бывали открыты, и, гуляя по крыше, кошки получали возможность наслаждаться чистым воздухом и лунным светом. Солнца они не знали, так как Леди- Кошатница не выпускала их днем, опасаясь, вероятно, что соседи получили бы тогда возможность с достаточной точностью подсчитать количество особей и вынудили бы представителей здравоохранения принять меры.

Не помню, кто из мальчишек предложил эту авантюру. Сначала я был против и согласился только после долгого подтрунивания и ядовитых насмешек относительно моей храбрости и искусства Матта.

Нас было пятеро. Мы выбрали достаточно темную ночь в конце летних каникул. Нам не составило труда пронести приставную лестницу по глухому переулку, перетащить ее через рухнувший забор в садик Леди- Кошатницы и прислонить к задней стене дома.

Матт тоже был не против. Кошачий запах просто шибал ему в нос, а он, как каждая уважающая себя собака, должно быть, провел немало времени, ломая себе голову над тем, как бы добраться до этой кошачьей оравы.

Матт взбежал по лестнице с бесшумной легкостью белки, но, когда он достиг крыши, когти его рассыпали по железу тревожную дробь. Не ожидая дальнейших событий, мы благоразумно исчезли в переулке.

Матт столкнулся с кошками почти мгновенно. Послышалась возня, раздался отчаянный визг и глухой стук, когда что-то шмякнулось на землю. Ночную тишину огласил страшный шум. По крыше, должно быть, прогуливалось десятка два кошек, и в темноте началась жуткая паника.

Леди-Кошатница жила в постоянном страхе как перед грабителями, так и просто перед вторжением в дом мужчин. Очевидно ей сразу же почудилось самое страшное.

Она орала так громко, что вся толпа похищаемых сабинянок[20] вряд ли смогла бы перекричать ее. Мне кажется, что в этих воплях звучало еще что-то трудноуловимое, как мне представляется теперь, проникнутое тоской.

Мы не ожидали такой могучей реакции и, потрясенные, помчались под защиту наших жилищ, бросив на произвол судьбы и Матта и лестницу. Но на полпути к дому меня начала мучить совесть. Я остановился и начал убеждать себя вернуться к месту происшествия, но тут Матт радостно присоединился ко мне. В нем не чувствовалось и намека на поражение: он выглядел чрезвычайно довольным собой, несмотря на четыре глубокие рваные царапины во всю длину носа-картошки. В тот вечер на его долю выпал большой успех.

Да, это был фурор, с точки зрения любого нормального человека, кроме, разве что, бедной Леди- Кошатницы и, возможно, тех двух полисменов, которые вскоре прибыли на место происшествия.

Один из полисменов начал стучать в парадную дверь дома, в то время как другой поспешил обогнуть здание, в надежде перехватить убегающего грабителя. Он обнаружил лестницу, но ему пришлось пробиваться наверх сквозь настоящую лавину кошачьих тел, спешивших покинуть ненадежный корабль.

На следующий день в газете появилась краткая заметка об этом происшествии, но Матт не получил слов признательности от граждан за ту роль избавителя, которая ему досталась. Да если бы он и узнал об этом пренебрежении к своему имени, то это его вряд ли тронуло бы. Всю следующую неделю он и другие местные собаки чудесно проводили время, охотясь на кошек, которые сбежали с крыши, а может быть, и на тех, которые удрали, когда полиция в конце концов взломала парадную дверь дома Леди-Кошатницы.

Нас, инициаторов всего этого переполоха, рука правосудия не коснулась. Полиция пришла к заключению, что «неизвестное лицо или неизвестные лица» попытались вломиться в дом, но им помешали быстрые действия должностных лиц. Следствие скоро прекратили из-за отсутствия полезных свидетелей: все соседи Леди-Кошатницы клятвенно заверили полицейских, что они не видели ничего такого, что могло бы помочь полиции.

Как ни странно, но спустя всего неделю после знаменательного случая я получил в подарок новенькое дорогое ружье двадцать второго калибра от человека, жившего рядом с Леди-Кошатницей, которого я знал только в лицо.

Хотя наше недолгое пребывание на равнинах Саскачевана устраивало моего папу во многих отношениях, он тем не менее ощущал некий голод, который Запад не в силах был утолить.

До приезда в Саскатун папа всегда жил вблизи безбрежных вод Великих озер и плавал по ним с раннего детства. Не поймите это в переносном смысле, потому что, по его словам, он появился на свет на спокойной глади залива Куинт – в зеленом каноэ и навсегда остался верен своей страсти к воде.

В течение первого года жизни в Саскатуне ему удавалось подавлять массой новых впечатлений свое страстное желание поплавать, но в долгую зиму жизни в прериях следующего года он начал мечтать о воде. Когда вечером мы садились обедать, то с мамой и со мной находилось только его бренное тело, так как в мыслях он жевал солонину и галеты на одном из кораблей Нельсона. Он стал носить в кармане кусок каната, и посетители его кабинета в библиотеке, бывало, с любопытством наблюдали, как папа завязывал и развязывал разные морские узлы, рассуждая нудным голосом о проблемах распространения книг в городках прерий.

Зная моего папу и зная так же, что он не из тех, кто долго может довольствоваться воздушными замками, мы с мамой ни капельки не удивились, когда он объявил, что собирается купить судно и доказать таким образом, что истинный моряк способен добиться исполнения желаний даже на пораженных засухой западных равнинах.

Я был настроен скептически. Как раз прошлым летом мы совершили поездку в Реджайну, главный город провинции Саскачеван, где я провел несколько часов на берегах озера Васкана. Васкана было сотворено людьми, а не богом, и именно такими людьми, как мой отец. Озеро, кичившееся двумя яхт-клубами и флотилией из дюжины парусников, никак не могло похвастаться обилием воды. Я никогда не видел ничего более жалкого, чем зрелище тех маленьких посудинок, уныло сидящих в растрескавшемся от палящего солнца иле на дне озера и разинувших навстречу летней жаре рассохшиеся швы своих бортов. Мне припомнилось озеро Васкана, когда папа сообщил нам свои планы, и, полагая, что он тоже должен помнить это озеро-призрак, я спросил его: не имеет ли он в виду плавание под парусом на суше – скажем, на колесах?

За это меня послали спать рано и без ужина, чем я был несколько уязвлен, так как просто без всякого умысла пытался помочь папе.

Он купил свое судно несколько недель спустя. Это было шестнадцатифутовое каноэ с парусом, которое по несчастной случайности занесло в безводное сердце Саскачевана. Поставленное на временную стоянку в нашем подвале, оно выглядело тогда маленьким и хрупким, но ему предстояло показать себя крепким малым, и даже сегодня, в 1957 году, оно еще полно жизни, бодрости и энергии и мы в нем каждое лето ходим под парусом.

Всю вторую половину зимы папа трудился над каноэ. С педантичностью и любовью он изготовил шверцы[21], съемный фальшборт[22] , мачту, рулевое весло и пару байдарочных весел, потом одолжил у мамы швейную машинку и сшил парус из лучшей египетской хлопчатобумажной ткани, присланной ему из Монреаля.

Что же касается самого каноэ, то он драил его борта стальной ватой, скреб их стеклом, красил и перекрашивал до тех пор, пока они не стали зеркально-гладкими.

Затем он нанес завершающий слой краски, ярко-зеленый, и после соответствующей церемонии дал судну название: «Концепция». Он сказал, что называет судно так по одному острову в Филиппинском архипелаге[23].