же иди в полицию.

— Не раздумали, хозяин? — ответил еврей, взвешивая на руке действительно превосходные часы. — Так и быть, я уж дам за них все пятьдесят.

— Довольно!.. Считай деньги. Мне следует триста семьдесят девять рублей без трех копеек.

Начались расчеты, закончив которые, ростовщик сказал:

— Можешь идти. Завтра будь здесь к восьми часам утра, я не смогу быть несколько дней. Да, вот еще что: предупреди там, чтобы не смели ничего покупать у Гоффа, пусть хоть за полцены отдает.

— А если купят?

— А если купят, так я посчитаюсь с тобой и с Давидкой. Спокойной ночи.

В эту минуту из первой комнаты донеслись отголоски разговора.

— Кто это там? — крикнул капиталист.

Дверь приоткрылась, и вошла женщина в черном.

— Иди, Юдка! Уважаемая пани Голембёвская, мое почтение, сударыня!

Констанция упала на стул.

— Как я устала! — шепнула она.

— Да, тяжко бремя жизни, но мы должны безропотно нести его, — ответил ростовщик. — Вам, вероятно, нужны деньги?

— Если бы можно… за мою швейную машину…

— Я не занимаюсь портновским ремеслом, дорогая моя пани Голембёвская!

— Она мне обошлась в восемьдесят рублей, сейчас я отдам ее за двадцать… У нас уже совсем ничего нет!..

— Землю я куплю, — ответил ростовщик, — то есть, собственно, доплачу за нее, но швейную машину…

— Пан Лаврентий, вы же знаете, что отец и слышать об этом не хочет.

— А чем я виноват? — спросил палач, высовываясь в оконце.

— О, если бы вы знали, как мы бедны, сударь! Вот уже третий день, как мы едим один хлеб да сырые огурцы.

— Когда я был в вашем возрасте, сударыня, я и сам ел не лучше.

— Отцу все хуже, он совсем теряет рассудок…

— И в этом я неповинен.

— Элюня моя на глазах тает…

— Продайте землю, найдутся деньги и на врача.

Констанция вскочила с места.

— У вас нет сердца.

— Зато деньги на покупку земли у меня найдутся.

Глаза женщины заискрились.

— Сударь! Вот что я вам скажу! Я знаю, что людей вам бояться нечего, но помните, что бог справедлив, и он покарает вас!

И она пошла к дверям.

— Вас он уже покарал! — крикнул вслед уходящей ростовщик и отступил в глубь своей таинственной комнаты.

Прошло полчаса, прежде чем он успокоился и, выглянув снова, позвал служанку. Когда она вошла, он спросил:

— Мацей вернулся?

— Вернулся, сударь, — ответила старуха.

— Меня несколько дней не будет дома. Юдка меня заменит! Помните о дверях.

— Слушаю, сударь.

— А теперь спокойной ночи!

Старушка приблизилась к оконцу.

— Что тебе, Мацеёва?

— Сударь!.. Правда, что наш панич вернулся?

— Вернулся, вернулся! — ответил ростовщик с оттенком довольства в голосе. — И велел повысить вам жалование…

— Покорнейше благодарим, сударь, — говорила Мацеёва, целуя руку ростовщика, — но…

— Что еще?

— Нельзя ли: мне увидеть панича? Ведь уже лет восемь…

— Не теперь. У женщин слишком длинные языки.

— Ничего не скажу, сударь, золотой мой, чтоб мне сквозь землю провалиться… только бы мне его увидеть! Он такой добрый, гостинцы нам присылал, передавал поклоны, пусть же мои глаза его еще хоть раз увидят перед смертью…

Минуту царило молчание, потом ростовщик изменившимся голосом сказал:

— Иди, старуха!

И он приоткрыл замаскированную в стене дверь в свое таинственное убежище. Это была огромная мрачная комната, заставленная множеством шкафов, сундуков и ящиков.

Старуха боязливо озиралась кругом.

— Взгляни сюда! — сказал ростовщик, показывая на стену против окон.

Здесь висел превосходный портрет юноши лет двадцати трех-четырех, с голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами. Лицо, казалось, жило и улыбалось.

— Смотри, старуха, это он! Сам себя написал! Что, узнала бы ты его?

— Как живой! — ответила женщина, молитвенно складывая руки.

— Правда, изменился, а?.. Когда ты его впервые увидела, он был более жалок, чем пес, у которого есть своя конура, а сейчас… сейчас он большой барин, у него сотни тысяч, у него будет дворец… Ему нечего было есть, а сейчас около него кормятся люди… Да какие! Правда, старуха, изменился мой мальчик?.. А?

Глаза ростовщика, когда он говорил это, горели, руки дрожали, вся фигура выражала упоение. То не было излияние чувства, то был взрыв страсти.

Вдруг всю комнату словно потоками крови залило. В крови купался недобрый хозяин этого дома и его страшные шкафы, в той самой крови, которая залила и дивно прекрасное лицо юноши.

— Господи Иисусе! — вскричала старуха.

Ростовщик затрясся.

— Чего ты орешь?! — прикрикнул он.

— Я не виновата, сударь! Это солнце так заходит! — ответила перепуганная женщина.

— Глупое солнце, да и ты глупая, суеверная баба! — пробормотал ростовщик и вытолкнул ее вон.

Вскоре на все опустился ночной мрак.

Случилось так, что уже на следующий день после вторничной сессии Вольский нанес Пёлуновичу торжественный визит, во время которого намекнул, что если «уважаемый хозяин» и его внучка не имеют ничего против, то в таком случае он готов немедленно приступить к обещанным портретам.

— И как это вы, милейший мой пан Густав, помнили о такой малости? — удивлялся старый гимнаст.

— Я люблю держать слово, — объяснил Вольский.

— Но так вдруг! Вы только что вернулись из-за границы, еще не осмотрелись в городе…

— Ах, о чем толковать! — ответил Густав. — Я привык к работе, и если говорить правду, то признаюсь, что почту себя счастливым…

Пёлунович прервал его рукопожатием, Вандзя — поклоном, и гармония была восстановлена. В тот же день, как по мановению волшебной палочки, в гостиной пана Клеменса появились краски, мольберты и полотна; в пятницу с полудня начались и сеансы, продолжавшиеся до заката, а иной раз и после заката солнца и прерываемые совместными обедами, полдниками, прогулками и ужинами.

В первый день, вернее в первые несколько часов первого дня, дедушка вел себя степенно, как и