кто-либо из нас, пошевельнулся первым. Он начал переходить от одного тела к другому, потом остановился возле пожилого человека с янтарными шпильками в волосах и распоротым животом и, нагнувшись, вытащил у себя из-за пояса длинный тонкий нож.

Я быстро сказал:

— Айрак, что ты собираешься делать?

И он, уже держа острие ножа у неподвижной груди, посмотрел на меня с видом человека, который пытается простыми словами объяснить что-то ребенку.

— Я делаю то, что должно быть сделано. Я съем храбрость моего отца, чтобы она не пропала даром.

— Твоего отца? Так значит, это место…

— Это был мой дом и мой народ, — ответил он и глубоко и нежно взрезал грудь над сердцем.

Я отвел взгляд. Во рту у меня было сухо, желудок сводила судорога. Я услышал, как Айрак негромко, ласково сказал:

— Оно теплое… оно все еще немного теплое; это хорошо, мой отец.

И увидел, как темная тень скользнула в вереск, держа что-то в ладонях.

В течение одного долгого мгновения никто не шевелился.

Потом один из Товарищей сказал:

— Мой Бог! Этот маленький дикарь!

А другой быстро сделал пальцами знак Рогов, чтобы отвести зло, потому что неразумно говорить так о Темном Народце в том месте, где он живет. Я обернулся к своему оруженосцу и приказал ему съездить за подмогой. Он был белым с прозеленью; торопливо выполняя мой приказ, он внезапно скорчился, и его вырвало; потом он поскакал дальше.

К тому времени, как он вернулся вместе с остальными, мы уже начали сваливать бедные изувеченные тела в затянутые дымом ямы, которые были их домами. Я своими руками положил овчарку у ног ее старого хозяина, в память о Кабале, — я хотел бы, чтобы в подобном случае его положили у моих ног. Мы забросали их сверху всем, что валялось на земле или легко отрывалось: остатками обугленных балок, полусгоревшим папоротником с крыш, даже торфяными кирпичами из кладки — всем, что могло послужить для защиты от волков и поедающих падаль горных зайцев. Отца Айрака мы оставили напоследок, и он все еще не был похоронен, когда маленький охотник вернулся и спокойно, без лишней суеты принялся за работу вместе с нами. Некоторые из Товарищей отшатывались от него с каким-то суеверным ужасом, и то тут, то там люди повторяли знак Рогов. Но он только сделал то, что требовал обычай его народа, и это было сделано с любовью. Когда последнее тело было засыпано, он слюной и пеплом нарисовал себе на лбу и на щеках траурные полосы и до крови расцарапал кинжалом грудь и руки, а потом повернулся к нам с великой и мягкой гордостью, словно хозяин на пороге своего дома.

— Сердце подсказывает мне, что саксонские Волки мало что оставили после себя, но все, что еще сохранилось здесь, — ваше, и вы здесь — дорогие гости.

Но вообще-то те из Товарищей, у кого желудок был покрепче, уже начали рыскать среди развалин в поисках того, что не заметили саксы. В обычных условиях, думаю, не многие из нас отважились бы шарить по деревне Маленького Темного Народца; но саксы словно выставили все, что в ней было, напоказ небу и ветру, не оставив позади себя ничего, кроме жалких обломков человеческой жизни; и, может быть, те, кто рылся в тот день в руинах Айраковой деревни, на всю оставшуюся жизнь избавились от наиболее острых уколов того страха, что люди света всегда чувствуют перед людьми тьмы.

Немногочисленные пивные кувшины были пусты, а в зерновых ямах не сохранилось и того малого количества ячменя, которое еще должно было оставаться в них в это время года, — во всех, кроме одной, которую они, верно, проглядели в своей отчаянной спешке. Зерно в ней было жалким — высохшим и сморщенным, но все же лучше, чем ничего. Мы насыпали его в кожаные мешки и погрузили их на вьючных пони; мужчины и женщины, вырастившие и собравшие это зерно, не стали бы голодать из-за его отсутствия, а нам оно должно было помочь отомстить за них. Мы срезали себе еще немного мяса с коровьих туш, на которые, по мере того, как редел дым, уже начинали слетаться мухи. После этого нам больше нечего было здесь делать. Сам я сорвал три — по обычаю — ветки боярышника, положил их на то место, где раньше были ворота, и стряхнул на них соль и несколько капель вина, которое мы возили с собой для промывания ран.

Потом мы поехали прочь — кто в глубоком молчании, кто с руганью и проклятиями, кто с грубым смехом — оставив деревню в мареве все еще слабо поднимающегося дыма. Наш проводник, на руках и груди которого до сих пор кровоточили траурные надрезы, ехал рядом со мной на своем косматом пони; и на ходу пел тихую, темную, заунывную песню без слов, которая звучала так, словно она блуждала, подобно бездомному ветру, еще до того, как холмы впервые поднялись к звездам, и от которой у меня на затылке шевелились волосы.

На следующий день мы впервые увидели в просвете между двумя рыжевато-коричневыми грудями холмов широкие голубые равнины, тянущиеся к Эбуракуму. И вот так мы наконец выбрались из горного района, этой крыши Британии, и снова оказались в низинах. К этому времени наше продвижение начало замедляться.

Мы знали это и не щадили ни себя, ни своих лошадей. Если бы мы смогли вклиниться между Эбуракумом и остатком саксонского войска — да даже хотя бы напасть на них до того, как они успеют завершить подготовку к обороне, это означало бы одну жестокую, кровавую схватку и потом конец; но стоило им благополучно укрыться за стенами, и за этим обязательно последовала бы вся растянутая, выматывающая душу рутина осады; а сейчас, когда на севере уже тлел огонь, готовый полыхнуть в любой момент, мы не могли, видит Бог, не могли тратить время на осаду.

Но когда мы покинули высокогорья и спустились в лесистые долины, зеленеющие под сенью серовато- рыжих горных кряжей, началось нечто, что подействовало на нас, как глоток ржаной браги на выбившегося из сил человека. Словно бы ниоткуда, из потаенных деревень и темных лесов долины к Алому Дракону начали собираться люди. Бриганты всегда были необузданным и гордым народом; они так и не переняли полностью римские обычаи, но, похоже, саксонское ярмо было еще более невыносимым; и они стекались к нам с такой же быстротой, с какой слух о нашем продвижении разносился сквозь вереск: один или два зажиточных землевладельца, чьи фермы до сих пор избежали нашествия Морских Волков, каждый с римским оружием в хорошем состоянии и с небольшим отрядом домочадцев и работников с фермы; беглые рабы со шрамами от цепей; все еще свободные воины с раскрашенными щитами, с которыми их племя шло в давние дни против легионов.

Они присоединялись к нам на марше и двигались в нашем строю — трусцой среди наших пехотинцев или верхом на своих маленьких горячих пони; на коротких ночных стоянках они подходили к нашему костру, гордые, как туры, с глазами, уже горящими огнем битвы, и говорили просто и прямо, как говорят люди в глухих местах:

— Милорд Артос, я Гуэрн, или Талор, или Гунофариний, сын Ратмайла. Я буду с тобой в этом деле.

К вечеру предпоследнего дня марша мы наткнулись на маленькую сожженную ферму, где под обуглившейся крышей и серым пеплом все еще теплился тусклый огонь и повсюду были видны следы побывавшей здесь большой компании. Айрак обежал все кругом, по-собачьи внюхиваясь в каждую вещь, а потом вернулся ко мне, вытирая руки о свой кильт из волчьей шкуры.

— Они прошли мимо этой фермы меньше чем полдня назад.

Здесь они снова собрались в единое войско. Пусть милорд Медведь поторопится.

Я подозвал к себе Бедуира и Кея и сказал им:

— Мы будем идти со всей возможной скоростью, пока не сядет солнце; с наступлением темноты сделаем часовой привал, чтобы поесть, напоить лошадей и дать им покататься по траве. А потом будем идти всю ночь, а пехота пусть догоняет нас, как сможет. Последний этап гонки начинает оживляться, мои герои!

И вот так, не считая этого одного привала, мы без остановки неслись сквозь тьму, бросая усталых лошадей вперед через волнистую равнину и снова выезжая на мощеную щебнем дорогу; и к полудню следующего дня, уже почти в виду Эбуракума, нагнали арьергард саксонского войска.

То была беспорядочная схватка при отступлении; схватка, в которой ряды сражающихся раскалывались, сливались снова, рассыпались десятками мелких отдельных стычек по зеленым равнинам,