лучшим. Если в той жизни, в которую мы уходим, людям дано вспоминать, то помните, что я любил вас, и не забывайте, что вы любили меня.
Они постмотрели на меня в ответ, по-доброму, как друг смотрит на друга. Только один из них заговорил, и это был Друз, мой знаменосец, самый младший из всех. Он сказал:
— У нас хорошая память, Артос Медведь.
А потом вместе с новым порывом облачных теней, налетевших на нас с болот, конница Медрота вырвалась из расстилающейся перед нами долины. Они остановились на дальнем берегу, и одно долгое, молчаливое, наполненное перебором копыт мгновение каждый смотрел на другого поверх бегущего потока. Среди всадников, выстроившихся на том берегу, были лица, которые я знал; в центре и впереди них, положив обнаженный меч поперек шеи своего рослого чалого жеребца, сидел Медрот, и на его руке сверкал огромный драконовый браслет Принца Британии, родной брат того, что был на моей собственной. Ручей едва превышал в ширину две длины копья, так что мы могли бы разговаривать друг с другом, как разговаривают люди, сидя по разные стороны очага.
Мы посмотрели друг другу в глаза и я увидел, как его ноздри раздулись и затрепетали. Потом он что-то крикнул и ударом каблуков направил лошадь в воду, и немедленно передние из его всадников ринулись следом за ним.
А мы, на ближнем берегу, укрепили наши сердца и рванулись вперед, чтобы встретить надвигающийся удар.
Мы сражались по щетки в воде посреди брода, по подпруги в воде с обеих сторон от него, и вода взлетала стеной, взбитая копытами в мутное месиво, белая от пены, а потом покрытая ржавыми струями, расползающимися вниз по течению ручья. В воде были люди, и какая-то лошадь взвизгнула и рухнула вниз, перекатившись на мелководье брюхом вверх, как гигантский винный бурдюк. Снова и снова они с воплями налетали на нас, и снова и снова мы отбрасывали их обратно. Теперь и другие лошади барахтались в ручье, и люди сражались врукопашную — по колени, по бедра на бурлящем мелководье; и пока еще ни одному из предателей не удалось добраться до западного берега. Особой разницы это бы не составило; но людям, которые сражаются так, как сражались мы, необходимо иметь что-то, за что можно держаться, некий бастион, который есть столько же бастион духа, сколько бастион прохода, или теснины, или потока; и для нас это был брод и линия этого низинного ручья… Бедуир был рядом со мной, те из Товарищей, кто еще уцелел, держались вплотную с обеих сторон, и если даже мы никогда не сражались за всю свою жизнь, о Бог богов, мы сражались тогда! И в самой гуще сошлись я и Медрот — естественно и неизбежно, словно на давно назначенную встречу.
Копьям нечего было делать в таком сражении, это была работа для мечей, будь то верхом или врукопашную, и мы с Медротом бились, почти касаясь друг друга коленями, а вокруг нас кипела вода, и брызги взлетали, как пена разбивающегося прибоя. Визжащие от ярости лошади поскальзывались и оступались среди камней брода, и мы оба отбросили щиты из бычьей кожи, которые сковывали левую руку при маневре. Медрот только оборонялся, выбирая момент, когда можно будет нанести удар. Его лицо было сведено в слабую, довольную, странно неподвижную улыбку, и я наблюдал за его глазами, как наблюдают за глазами дикого животоного, ожидая, когда оно прыгнет.
Но в конце именно я первым пробил его защиту ударом, который должен был прийтись между плечом и шеей, однако в этот самый момент его чалый споткнулся, и клинок, натолкнувшись на гребень шлема, выбросил Медрота из седла.
В своей тяжелой кольчуге он свалился с оглушительным всплеском, от которого вода стеной взметнулась вверх, и, тут же, пока чалый жеребец, всхрапывая, уносился прочь, снова вскочил на ноги, все еще сжимая в руке свой меч. Укороченный клинок этого меча обошел мою защиту и резко ударил вверх. Его острие скользнуло под полу моей кольчуги и проникло в пах, и я почувствовал, как меня пронзает раскаленная, визжащая боль — все выше и выше, пока мне не начало казаться, что она проникла уже до самого сердца; Я почувствовал, как вместе с ней входит смерть, и увидел темную кровь, брызнувшую на плечо Серого Сокола, и лицо Медрота с по-прежнему застывшей на нем слабой, довольной улыбкой. Небо начинало темнеть, но я совершенно четко знал, что у меня есть время и силы для еще одного удара; и я дернул свою лошадь в сторону, так что она, часто переступая, начала обходить его кругом, и когда он откинул голову назад, чтобы не упускать меня из вида, я ударил в горло, открывшееся над воротом кольчуги. Тот же самый удар, что я нанес Сердику столько лет назад. Но на этот раз я не промахнулся. Вместе с клинком наружу вырвалась кровь; она брызнула тонкими ярко-алыми струйками сквозь пальцы Медрота, который выронил меч, чтобы схватиться обеими руками за горло; и за мгновение до того, как он упал, я увидел, что его глаза расширились в неком удивлении.
Это был момент, когда он осознал, что соединяющий нас рок требует своего завершения — не чтобы он убил меня или я его, но чтобы каждый стал погибелью другого.
Он открыл рот, пытаясь схватить им воздух, и оттуда тоже хлынула кровь, и вместе с ней с похожим на отрыжку тонким булькающим звуком вылетела его жизнь.
В тот момент, когда он падал, весь мир поплыл у меня перед глазами одним широким пламенеющим кругом, и я свалился с седла, накрыв собою его тело. Я помню, как ударился о воду; и круг стал черным.
Я пытался цепляться за темноту, но боль была слишком яркой, слишком жгучей и вырвала ее из моих пальцев. И я лежал здесь, в маленькой келье, где лежу и сейчас, и келья была полна длинных теней, пляшущих на освещенных лампой стенах. Одетые в капюшоны тени монахов, бородатые тени серых людей в боевых доспехах, похожие на прираки каких-то давно забытых сражений.
Но поначалу тени казались более реальными, чем люди, потому что я не думал, что смогу снова проснуться в мире живых. Я слышал негромкое бормотание, которое могло быть молитвой или только ударами крыльев порхающего вокруг лампы мотылька. Я слышал также, как кто-то стонет, и чувствовал нескончаемо долгий скрежет этого стона в своем собственном горле, но на первых порах мне не пришло в голову связать одно с другим. Какая-то тень, более темная против света лампы, чем все остальные, стояла на коленях рядом со мной; она шевельнулась и нагнулась вперед, и я увидел, что это вовсе не тень, а Бедуир. Но происходило ли все это в первый раз, или же были и другие разы, я не знаю; и вообще, в эти последние несколько дней все события как-то перемешались, так что невозможно сказать: «То-то случилось после того-то», потому что все они словно присутствуют одновременно и по большей части кажутся очень далекими, дальше, гораздо дальше, чем та ночь, когда Амброзий подарил мне мой деревянный меч. Я спросил:
— Что это за место?
Или, по меньшей мере, этот вопрос всплыл у меня в мозгу, и, должно быть, я произнес его вслух, потому что какой-то старый, дряхлый брат — чья выбритая на макушке голова была окружена серебряным ореолом, словно дождевая туча, позади которой сияет солнце, — ответил:
— Чаще всего люди называют его Яблочным Островом.
— Я был здесь раньше?
Потому-что это название пробудило что-то в моем мозгу, но я не мог вспомнить.
И он сказал:
— Ты был здесь раньше, милорд Артос. Я принял у тебя лошадь и отвел тебя в трапезную, где ужинал Амброзий.
И мне показалось, что он плачет, и я спросил себя, почему.
Я выпростал руку и протянул ее к темной тени между мной и лампой, тени, которая была Бедуиром, и он схватил ее своей — здоровой — рукой и, притянув, положил к себе на колено, и, казалось, какая-то часть жизненной силы перетекла из его ладони в мою, так что свинцовый холод оставил мое сердце и мозг и я снова смог думать и вспоминать. Я спросил:
— Нам удалось выиграть достаточно времени? Константин успел добраться вовремя?
И Бедуир, наклонившись ближе, ответил:
— Константин добрался. Ты победил, Артос, с трудом, но победил.
Во мне поднялась огромная волна облегчения — вместе со следующей волной боли; но боль пересилила облегчение, так что в течение какого-то времени я не мог ни видеть, ни думать, ни даже чувствовать, кроме как чувствами плоти. Слава Богу, она больше не накатывалась на меня таким образом — и когда она наконец отхлынула снова, облегчение, которое я испытал, отхлынуло вместе с ней и стало слабым и
