прибрежным территориям, и в действительности я верю — я до сих пор еще верю — что мы могли бы загнать их в море.

Но, как бы там ни было, пришел день, осенний день, когда в окрестных лесах гудел ветер, налетающий с болот Андериды, и в этот день Арториус Аугустус Цезарь (не многие называли его теперь Артосом) и три короля Волков, каждый в сопровождении горстки избранных командиров и капитанов, встретились в общем зале давно заброшенной почтовой станции на лондиниумской дороге.

Снаружи, в старом конском загоне, беспокойно шевелились и переступали лошади, которых растревожил ветер, и этот ветер набрасывался на нас сразу отовсюду сквозь щели в прожженной кровле, наполняя помещение дымом от ясеневых поленьев, горящих в очаге, который оставался холодным в течение многих лет. Для мирного совета всегда ясень — может быть, потому, что это единственное дерево, которое горит зеленым? Зеленая ветвь всех послов и тех, кто приходит с миром…? Мы привезли с собой и другую зеленую ветвь — в образе юного сына Флавиана. Я попросил Флавиана взять мальчика с собой (для его матери было достаточным оправданием, что ему шел уже тринадцатый год и пора было приучать его к обычаям мужчин), чтобы этим еще раз показать, что у нас нет дурных намерений и что этот совет будет действительно мирным, потому что никто не берет с собой на военную тропу двенадцатилетнего сына. Похоже, саксам пришла в голову точно такая же мысль, и один из вождей восточных англов приехал на место встречи со своим сыном, который таскался за ним по пятам, как плохо обученный щенок. Анлаф и Малек; сначала они разглядывали друг друга исподлобья, настороженные и готовые отскочить в сторону; но в конце концов ушли вместе, держась на расстоянии вытянутой руки один от другого.

— Они вернутся, когда их позовет желудок, — сказал кто-то.

Мы сидели, бритты и саксы, глядя друг на друга поверх разделяющего нас очага. Со мной были Пердий, и Кей, и Кадор из Думнонии, и молодой Константин, и Флавиан, сидящий со сжатой на колене рукой, на которой, словно волчий глаз в свете костра, сверкало зеленым огнем кольцо его отца. Я так тосковал сейчас по помощи и поддержке старого мудрого Аквилы — почти так же, как по присутствию Бедуира рядом с собой.

Но по меньшей мере Бедуир был жив. Прошло пять дней, прежде чем можно было с уверенностью сказать, что он останется жить, а потом, после того как всех раненых перевезли в Венту, его рана воспалилась, и он снова оказался на краю могилы.

Именно в это время я и забрал его из его маленькой голой комнатушки в старом офицерском бараке и перенес в свои покои, чтобы Гэнхумара выходила его, как когда-то выходила меня. Если бы я не сделал этого, думаю, он действительно умер бы, потому что у нас было много тяжелораненых и, кроме того, этим летом в войске свирепствовала лихорадка, так что у Гуалькмая и его помощников и даже у Бен Симеона работы было более чем достаточно, а из раны продолжали выходить осколки костей, и она открывалась снова и снова, так что даже теперь еще мы не могли быть уверенными в том, что она по-настоящему заживает.

Я взглянул на рослых, светловолосых людей, сидящих по другую сторону очага. Они были правителями распавшегося королевства, по большей части очень юными или очень старыми.

Цисса из Саутсэкса и Ингиль из земель восточных англов были молодыми, не испытанными в бою сыновьями недавно убитых отцов; один седобородый воин с длинным белым шрамом от старого удара копьем на предплечье говорил за Норфолк и Саутфолк, где вообще не осталось королей. Они потерпели поражение, но не склонили голову, и я почувствовал, как во мне пробуждается невольное уважение к этим людям. Они были варварами — они и сейчас еще варвары, эти саксы, и они будут ими еще в течение многих столетий, потому что они более молодой народ, чем мы, и никогда и ни в какой форме не испытали на себе Правление Закона. Но у них было мужество, не просто горячая отвага, которая вспыхивает в битве, но мужество, которое остается после того, как выгорит весь огонь. Эти люди были той же породы, что и те, которые сожгли деревню Айрака и зверски убили его соплеменников; существа, которые были в чем-то больше похожи на зверей, чем на людей, — Морские Волки, как мы их назвали. Но теперь они сидели передо мной так, словно мы встретились на равных, и были готовы к дальнейшей борьбе за продолжение своего рода. А мужество мне всегда было по душе, в любом человеке, независимо от того, что я в нем ненавидел. Даже в Медроте — даже в моем сыне.

И вот так шел разговор, то с одной, то с другой стороны, поверх пылающих ясеневых поленьев и сквозь дым очага, и наши слова накладывались на ветер, гудящий в Андеридском Лесу.

Саксы выбрали того седобородого воина (как я полагаю, за накопленную с годами мудрость), чтобы он говорил за всех, — изможденный старик с седыми косматыми бровями, из-под которых смотрели желтые, словно волчьи, глаза, и с мелькающими в бороде длинными желтыми зубами, которые тоже были похожи на клыки старого волка.

— Мы побежденные, а вы — победители, — сказал он. — Поэтому наше дело — просить вас о милосердии, а ваше — проявлять его.

Но он не столько просил, сколько требовал.

Я наклонился вперед, положив руки на колени, и уставился в его гордое старое лицо.

— Я думаю о горящих фермах и о монахинях, зарезанных, как скот, на ступенях алтарей, — сказал я. — Я думаю о живых людях, искалеченных на полях утихших сражений. Я думаю о девушке, которую я видел однажды, чей дух был изгнан из тела не одним насилием, но многими. Какое милосердие проявляли вы, когда ваша рука была рукой победителя?

С обеих сторон очага послышался глухой гул голосов. Старик едва заметно пожал плечами.

— Война есть война. Ну хорошо, мы не просим о милосердии, мы предлагаем сделку.

— Сделку? — переспросил я. — Вы говорите о сделке со мной?

— Сделку, которая будет выгодной для нас обоих. Она такова, милорд Артос. Ты дашь тем из нас, кто остался в Британии (высокие боги знают, что нас теперь несколько меньше, чем было), позволение продолжать жить на прибрежных землях, где были наши первые поселения; дашь нам поля, и леса, и общественные выгоны, необходимые для наших нужд; а мы, в свою очередь, обязуемся сохранять эти самые выходящие на юг и на восток берега в безопасности от набегов других из нашего племени.

— Кажется, я когда-то уже слышал подобную байку, — сказал я. — О, скажите же мне, неужели в вашей стране, за Северным и Узким Морями, это распространенный обычай — чтобы охотник приглашал волка к себе на порог?

Желтые волчьи глаза старого воина коротко, одобрительно блеснули.

— И, однако, волк, приглашенный на порог, согретый у очага охотника и время от времени получающий из его рук кость, может со временем стать все равно что сторожевым псом и набраться смелости, чтобы отгонять от дверей дикую стаю.

— Так думал Лис Вортигерн, сорок лет назад.

Среди собравшихся за спиной старика саксов промелькнуло легкое, тут же прерванное движение, и я, подняв глаза, чтобы встретить взгляд того, кто его сделал, — высокого рыжеволосого человека, который стоял, прислонившись к стене, немного в стороне от всех остальных, словно заявляя, с какой-то даже бравадой, о своей осведомленности в том, что этот разговор о сделках не имеет к нему никакого отношения, — заново увидел у него на горле между медью юношеской бородки и золотом его гривны, только что затянувшийся шрам. Я испытал нечто вроде шока, увидев Сердика у очага совета, хотя к этому времени уже знал, что мой клинок каким-то образом не задел жизненно важную точку. Думаю, первый взгляд на лицо, которое ты видел в последний раз в тот момент, когда наносил удар, который считал смертельным, всегда немного похож на встречу с призраком.

Мерцающие серо-зеленые глаза вспыхивали гневом при любом упоминании о его отце, и, однако, я видел, что он принял мой намек, потому что знал, так же хорошо, как и я, что он был справедливым.

— Вортигерн был одним человеком, а Артос Медведь — это совсем другой человек, — сказал старец.

— С твоего языка капает мед, отец, — насмешливо отозвался я.

И он с внезапной обидой покачал головой, резко кашлянув, когда по его лицу скользнул клуб дыма.

— Нет-нет, я говорю то, что знают все. Вортигерн был одним человеком, и Хенгест знал это; Артос — это другой человек, и мы, короли и вожди, пришедшие после Хенгеста, тоже знаем это. Мы — не глупцы!

И я, глядя сквозь рассеявшийся дым в свирепые, воспаленные глаза старика, понял, что он-то, по