Вопрос. Да, спасибо. По правде говоря, у меня два вопроса. То есть у меня больше вопросов... Я провел некоторую над собой работу и сократил количество вопросов до двух, из которых не могу выбрать и прошу разрешения сразу их задать. Можно? Они действительно очень разные... Первый вопрос, он такой: вы говорили про то, что в разноцветных минимумах разные законы физики. Но если вы говорите о разных законах, а мы знаем только один минимум на самом деле, значит вы знаете что-то большее о том, как эти законы по отношению друг к другу устроены... То есть это какие-то метафизические законы... Вот мой первый вопрос: можете ли вы как-то эти метафизические законы обрисовать?

А второй мой вопрос вот какой. Я тоже приходил сюда лет 20–25 назад, каждую среду и, кажется, еще пятницу, а может быть, и вторник. И тогда вот я впервые услышал одну из тех лекций, о которых вы говорили, но мне трудно сказать, это было десять процентов, пять, или, там, десять в минус тысячной степени от того, что в ней содержалось, — поскольку всего не видно, то и трудно оценить, какая это доля, — но это было здорово. Вот я тут часто сидел и, так сказать, считал ворон, ничего не понимая. Вот, слушая вас, сейчас я увлекся так же, как тогда, 25 лет назад. И, бывая в библиотеках, я иногда посматриваю, что же вы, вообще говоря, пишете, что у вас появляется... Вот эту книжку, одну из двух, держал в руках — пролистав, оставил... Вот есть ли в ваших планах написать книжку какую-то, так сказать, для широкой публики? Ну, я не знаю, назовите это воспоминаниями, научпопом, философией... что-то такое, что было бы, там, с тремя формулами, с десятью, может быть... Спасибо.

А. Д. Линде. Насчет первого. Метафизики здесь, с одной стороны, много, с другой стороны, не обязательно. Например, когда я сказал насчет этих 10 в тысячной разных вакуумов... Эти вакуумы не просто так появились. Люди рассмотрели конкретный вариант теории струн — теории струн II B ([tu: bi:]), не важно. Это не то что «to be or not to be» — «два бэ», вот. Так вот, в этой теории были расклассифицированы возможные состояния. Есть статистика этих вакуумов, описаны свойства части из них, они изучены не полностью. Но изучение таких состояний — это вполне разумная работа для хорошего физика. Вопрос в том, знаем ли мы, что эта теория правильна. На пути к узнаванию этого есть разные способы. Например, мы можем узнать хотя бы чуть-чуть о низкоэнергетической асимптотике этих теорий. Узнаем, какие теории более правильные, немножечко больше охарактеризуем возможные вакуумные состояния. Космология дает частичную информацию о том, как устроена теория. То есть есть способы экспериментально узнать это, есть способы, понимая немножко в физике, представить себе, как устроена физика тех, других вакуумных состояний, которые наука допускает. Так что это вполне конкретная, очень трудная, но делаемая работа.

Что касается будущего, то все мои попытки рассчитать будущее на больше, чем на несколько лет вперед, всегда были неудачными. Не буду давать примеры... Не знаю, в мои планы входит состариться и написать популярную книжку. И, наверное, эти две вещи произойдут примерно одновременно, хотя можно считать, что я уже близок к этим точкам... Но я не знаю в точности, когда это произойдет. Да, мне хотелось бы написать популярную книжку, мне хотелось бы это сделать. Каждый раз, когда я об этом думаю, я думаю: «Ну, может быть, мне последний год остался, когда я еще что-нибудь новое, может быть, выдумаю...» Начиная с 76-го года я знаю, что я больше ничего хорошего не придумаю. Я знаю про себя, что ничего хорошего не придумаю... Но в 81-м году, там, что-то придумал. В 82-м что-то придумал, в 83-м что-то придумал, в 86-м что-то придумал... Что-то всё еще продолжает иногда придумываться. Но начиная с какого-то времени дальше начнутся воспоминания. Вот тогда я напишу популярную книжку...

Вопрос. У меня есть одно предложение... Вот вы сказали про искривленное пространство — как его... представить популярно... Мне вдруг пришла хорошая в голову идея. Можно сказать, что человек сжимается — это почти то же самое, как когда человек идет на высокую гору, например на Эльбрус. Чем ближе к вершине тем идти всё круче, всё медленнее Получается такое наглядное объяснение... А теперь вопрос. Всегда, когда я слышу про инфляционную теорию, меня всегда сбивает с толку: как огромное расширение с таким огромным количеством порядков обходит утверждение о том, что ничего не может двигаться быстрее скорости света? Это меня всё время сбивает с толку. Можно, пожалуйста, этот моментик...

А. Д. Линде. Мне рассказывали, что, когда Шкловский умирал, как раз к нему пошел Розенталь, и Розенталь мне потом рассказывал, что Шкловский лежал и говорил: «Вот, всё понимаю...» — он был замечательный астрофизик, лучший астрофизик, — «...всё понимаю... но как же это у них в теории всё расширяется со скоростью больше скорости света?» Поэтому не надо стыдиться непонимания... Значит, ситуация вот какая. Есть два разных типа расширения. Первый: идет волна, сигнал. Этот сигнал не может идти со скоростью больше скорости света. Второй... Представьте себе, что у вас есть Вселенная — как резиновая мембрана, которая растягивается. Вобьем в нее два гвоздя. Вот это расширение — хаббловское, то что a с точкой, там, и так далее, — это увеличение расстояния между двумя гвоздями, увеличение расстояния между двумя галактиками. В общей теории относительности только и может описан быть этот эффект — растягивание этой мембраны. И на скорость, с которой удаляются друг от друга два гвоздя, нету ограничения. Сейчас в нашей Вселенной, уже после того, как вся инфляция кончилась, если мы посмотрим — посмотреть нельзя, но если мы ментально представим себе часть Вселенной, которая от нас находится на расстоянии больше, чем эти тринадцать с лишним миллиардов световых лет, — эти части мы не видим отчасти потому, что они от нас удаляются со скоростью больше, чем скорость света. Так что это не трюк, инфляционная космология, — это просто свойство космологии и общей теории относительности, свойство того, что мир является такой эластичной мембраной.

Вопрос. Представьте себе, что LHC... вот через год его запустят, и давайте мы такой сценарий посмотрим: вот открыли Хиггс и ничего больше. То есть ни суперсимметрии там нет, ни черных дыр маленьких, ничего, мы в пустыне оказались. И эта пустыня, она будет до планковских масштабов. Что делать и на что смотреть? Вот вы как космолог можете какой-нибудь такой «живительный» эксперимент предложить, который бы сразу показал, что надо делать?

А. Д. Линде. На этот вопрос имеется сразу несколько ответов, в зависимости от того, человек вы оптимистичный или пессимистичный. Пессимистичный человек скажет: я точно знаю, что произойдет, — я буду преподавать вдвое больше. Почему? Потому что тогда теоретическая физика станет областью математики, а мы знаем, что, по крайней мере в Стэнфорде, математики имеют двойную преподавательскую нагрузку. Потому что они занимаются как бы структурой мира в целом... Поэтому ничего нового... ну вот так...

С другой стороны, можно к этому относиться с оптимизмом. Например, 25 лет назад я совершенно не верил в то, что вот эти эксперименты будут возможны, что люди могут померить температуру на небе с точностью до 10 в минус пятой градуса. Сейчас послушать, что говорят астрономы — они говорят еще какие-то чудовищные вещи, что они могут сделать еще и еще, правда для этого надо им еще и еще больше денег... Но в общем, действительно, наверное, асимптотически мы приблизимся к такому состоянию, когда количество денег становится больше, чем бюджеты стран, и тогда развитие фундаментальной физики такого рода замедлится. Я помню, однако, что в 1972 году, когда я окончил физфак, Владимир Яковлевич Файнберг, который нам тогда преподавал теорию поля, нам сказал: «Ребята, не занимайтесь теоретической физикой, не идите в эту науку, потому что это безнадежно. Сейчас ускорители нам ничего нового не дадут, данных никаких новых не будет, и, в общем, занимайтесь чем-нибудь еще». Но поскольку мы все уже были рождены теоретическими физиками, мы не могли слушать, верить в это, и когда я пошел в аспирантуру — это был 1972 год, и в 1972 году — так мне повезло, что это было время, когда была открыта единая теория слабых и электромагнитных взаимодействий, — мир поменялся. Это развитие произошло сначала из-за развития теоретической физики. Не из-за развития экспериментов. Потом был сделан соответствующий эксперимент. Вот с экспериментом тяжело было. Про теоретическую физику — нельзя поставить нам предел, что всё, совершенно невозможно. Может быть, кто-то придумает что-то гораздо более умное, чем теория струн. Так что если иметь мир в душе, то можно еще надеяться.