приезжие пообедать, как Елизавета приглашает княгиню в свою келью, а Петр и София взбираются на подоконник и начинают одну из тех ребяческих бесед, которые София такая мастерица поддерживать. Их беседа принимает все более оживленный характер, дети хохочут во все горло, как вдруг из кельи императрицы выходит Лесток и заявляет грубым тоном:

– Этим забавам скоро придет конец!

Обращаясь к Софии, он добавляет:

– Вы можете заняться укладкой ваших сундуков. Сейчас вы поедете домой!

Лесток удаляется, оставляя молодых людей в полном недоумении насчет значения его мрачных слов. Они абсолютно не могут понять, в чем дело. Те полчаса, на протяжении которых они думают, что им вскоре предстоит, очевидно, навеки разлучиться, могли бы способствовать в них расцвету их чувства, если бы это чувство пустило хоть какие-нибудь ростки. Но, по-видимому, у них не было даже зародыша чувства. Петр не обнаруживает ни малейшей грусти по поводу грозящей утраты приятельницы своих игр и тем во второй раз глубоко оскорбляет Софию. сама она просто вне себя: разумеется, не потому, что ей было больно расстаться с Петром.

Наконец раскрывается дверь, и императрица, вся красная от злости, выходит из своей кельи в сопровождении княгини, лицо которой распухло от слез. Дети соскакивают с подоконника, императрица замечает это, подходит к Софии и целует ее. Тот, кто предположил бы, что Елизавета способна была в этот момент крайнего озлобления учесть, что лично София абсолютно ни в чем не повинна, или призадуматься о политических соображениях, говорящих в пользу того, чтобы принцесса не уезжала, обнаружил бы полное непонимание характера императрицы. Она просто привязалась к Софии, полюбила ее и давно уже научилась проводить глубокую грань между Софией и ее матерью.

Об отъезде на родину нет больше и речи.

Должно быть, и Бестужев не придает больше особого значения расстройству матримониального проекта, потому что в противном случае легко мог бы сейчас этого добиться. Он удовлетворяется тем, что враги его посрамлены и обезврежены. Княгиня вряд ли найдет еще случай настраивать Елизавету против себя; Лесток, никогда не перестававший осторожно лавировать между обеими партиями, теперь, несомненно, окончательно отвернется от этой неудавшейся интриги. Брюммер еще раньше впал в немилость, а Мардефельд жестоко скомпрометирован. Что касается де ла Шетарди, то тот по совету Бестужева просто высылается из России. Это оказывается возможным сделать, потому что де ла Шетарди до сих пор не вручил верительной грамоты своего правительства.

Эта верительная грамота, в которой Елизавета впервые именуется 'ее императорским величеством' (титул, которого до сих пор не хватало в бумагах французского правительства и которому Елизавета придает огромное значение) покоится еще в кармане де ла Шетарди. Он намерен был предъявить свою верительную грамоту только после отставки Бестужева: это должно было быть чем-то вроде сделки между французским правительством и русской царицей. Но де ла Шетарди все не удосуживался заключить эту сделку, потому что ему на протяжении многих месяцев не удавалось переговорить с Елизаветой четверть часа наедине. Таким образом, он может теперь подвергнуться высылке, как частное лицо, и озлобление Елизаветы против бывшего сообщника, друга и, вероятно, даже любовника до того велико, что она ему приказывает оставить в России подаренный ею ему когда-то усеянный бриллиантами портрет свой. Только бриллианты ему разрешается сохранить.

Так заканчивается первая дипломатическая попытка княгини Цербстской: высылкой де ла Шетарди, охлаждением отношений между Россией и Пруссией, повышением Бестужева из звания вице-канцлера в звание канцлера и окончательной утратой доверия императрицы к принятой с таким благоволением родственнице. София выходит из всего этого разгрома абсолютно невредимой.

Двадцать восьмого июня происходит торжественный переход Софии в православие. Императрица сшила ей роскошное платье – такое же, как любила сама носить: красного цвета с позументом. Она лично ведет девушку и велит ей там опуститься на колени на бархатную подушку. Никто еще не знает, кто будет крестной матерью Софии. Все знатные дамы добивались этой чести, но ни одной из них она не досталась. Наконец появляется об руку с Елизаветой 80-летняя настоятельница Новодевичьего монастыря, славящаяся своей святой жизнью.

Громким и внятным голосом, на прекрасном русском языке произносит София полагающиеся по обряду молитвы. 'Все присутствующие плакали навзрыд, – доносит Мардефельд Фридриху II, – но молодая принцесса не пролила ни слезинки и вела себя, как настоящая героиня. По-русски она говорила безупречно. Коротко сказать, ею восторгаются и государыня, и ее будущий супруг, и вся нация'. Во время происходящей церемонии София нарекается в честь матери императрицы Елизаветы тем именем, под которым она будет еще неисчислимые годы известна всякому школьнику – Екатериной!

По возвращении в свои покои 'православная Екатерина' получает в подарок колье и украшенный драгоценными камнями пояс. Княгиня сообщает мужу, что эти две вещи должны стоить около ста пятидесяти тысяч рублей. На следующий день Лесток вручает Екатерине оправленный в бриллиантовый браслет миниатюрный портрет императрицы и портрет великого князя. В этот день происходит и обручение. В сопровождении всего двора пышная процессия направляется пешком в собор. Елизавета с короной на голове шествует под балдахином из массивного серебра, его несут восемь мужчин. Архиепископ Новгородский обручает великого князя Петра Федоровича с Екатериной Алексеевной и оглашает высочайший указ, которым та возводится в звание великой княгини и ей жалуется титул императорского высочества. Пушечная пальба и колокольный перезвон сопровождают церемонию: синод, сенат, все высшие сановники государства и весь генералитет налицо.

Возвращаются во дворец. И здесь, прямо на пороге, заканчивается молчаливая озлобленная борьба между матерью и дочерью: в качестве великой княгини Екатерина имеет право войти впереди своей матери. Конечно, это только чисто внешний символ! Но он воспринимается обеими сторонами чрезвычайно глубоко. Княгиня с ее ребяческим характером с трудом скрывает свое неудовольствие. А Екатерина? Как относится она к этому своему триумфу? Как и все широкие натуры, она знает только один вид мести: великодушие. Она приостанавливается у порога, проявляя этим желание избавить мать от унижения.

И в будущем она всюду, где это только представляется возможным, старается избежать таких ситуаций, при которых ей, в силу правил этикета, пришлось бы пройти впереди матери.

Там, где она сознает свою силу, она всегда великодушна. Несколько дней спустя она получает от императрицы тридцать тысяч рублей на карманные расходы, или, как тогда выражались, 'на игру в карты'. Немедленно же садится она за стол и пишет своему отцу: 'Я знаю, что ваша светлость отправили моего брата в Гамбург и что это повлекло за собой большие расходы. Я прошу вашу светлость оставить моего брата там столько времени, сколько понадобится для окончательного восстановления его здоровья, и беру на себя все расходы по пребыванию его в Гамбурге'.

К факту ее рождения ее родители отнеслись без радости, потому что это была девочка, с ней обращались менее любовно и более пренебрежительно, чем с ее младшими братьями, – теперь она за это отомстила. Еще прежде, чем купить себе новое платье или доставить себе какое-нибудь другое личное удовольствие, ей неудержимо хочется выполнить затаенную мечту: доказать своей родне, что она выше их, выше, чем мог бы быть любой мальчик ее возраста. Скажут, что это недостойная мечта. Возможно. Но ее пятнадцать лет отодвигали на задний план, так что теперь ее можно и понять, и оправдать.

И мало кто сумел бы отомстить более благородным образом.

Елизавета ложится спать поздно. По окончании балов и официальных приемов, когда расходятся придворные и сановники, она еще развлекается с такими же, как она, полуночниками в своих личных покоях, а когда они уходят, когда ее утомленное тело властно требует отдыха, она хоть и позволяет себя раздеть, но до той поры, пока не рассветет – значит, зимою почти до восьми часов утра, – разговаривает с полудюжиной женщин, поочередно щекочущих ей во время этих бесед пятки.

Что это – странная извращенность или восточный обычай? Позади парчовых портьер царского алькова дремлет, не раздеваясь, на жалком тюфячке мужчина – самый верный слуга Елизаветы, дворецкий