– Ты можешь остаться в городе, – повернулся Самсонов-Ларге к Ивану, – можешь даже фотографировать. Такая красота не должна оставаться незапечатленной. Но обещай мне, как бы ты обещал всему городу, что не опубликуюшь ни одной фотографии, даже кусочка ее не используешь… по- крайней мере пока мы не поймем, как и почему наши дожди смывают все краски.

– Сфоткать такую экзотику, определенно, единственное место во Вселенной… Нет, это можно было бы объяснить тем, что все русские привыкли к своим зимам, когда мир черно-белый, или серый, возможно, даже небо серое… А может, это из-за присутствия неведомого художника, мастер какого-то неведомого нам искусства, выходец из прежней расы… – бормотал себе под нос Иван.

– Вот если выяснится, что присутствие туристов не приносит вреда дождям, тогда, возможно, мы введем на них квоты.

Но Иван уже ни о чем не думал, тем более вслух. Потому что… голубая гимнастерка этого черезчур крутого коротышки неожиданно стала выцветать на глазах. И свет лампы над барной стойкой медленно, но необратимо становился не таким, как обычно, не желто-розовым, а жемчужным. Даже краснота Марсианского солнца неуловимо менялась, превращаясь в серебро.

И лица людей тоже неуловимо менялись. Отпечаток прожитых лет остался на них, но они становились яснее и дисциплинированнее, строже и… мудрее. Глядя на них Иван понял, почему они боялись, что слишком большое количество людей может все разрушить.

Это было чудо, едва зарождающееся, но уже обещающее нечто необыкновенное, даже по марсианским меркам замечательное, поразительное, небывалое. Вернее, конечно, небывалое нигде во Вселенной, кроме… крохотного старорусского городка у марсианского черта на рогах, точнее, на самом берегу терраформированного моря.

В стекло с той стороны стукнула первая капля, потом вторая, потом еще одна… Осень, как сказал методист, в этом году пришла раньше обычного, Иван не смел надеяться, но все-таки мельком подумал, что дождь торопился встретиться с ним, фотографом, чтобы быть запечетленным.

– Если я почувствую, что не смогу удержаться от публикации, – сказал Иван сведенными губами, – я останусь тут. Навсегда. Только, не запрещайте мне… фотографировать. Пожалуйста.

– Такой оборот событий нас устраивает, – кивнул рейнджер. И вытянул для рукопожатия ладонь: – Альметьев-Мартинсон, к твоим услугам. – Он помедлил и добавил: – Знаешь, о чем я хотел тебя просить? Ты уж фотографируй как следует, сынок, а то иногда в межсезонье так паршиво бывает, хоть волком вой… А на фотку посморишь, и все представляется не зря. Только у нас аппаратура – не ахти. Да и фотографы… – он скептически посмотрел на Самсонова-Ларге.

– Я постараюсь, сэр, – Иван знал, что говорит священную правду. – Уж я-то постараюсь.

Дождь за окном набирал силу. Новая, невозможная красота предельного контраста вступала в мир.