Большой концертный рояль казался маленьким в этой огромной комнате; играть приходилось при десяти свечах, вставленных в железные подсвечники-шандалы, превышающие рост человека. Потолка в комнате не было, свет от камина и свечей терялся в вышине, слабо освещая стропила, поддерживающие крышу, и не доходил до стен. Где-то в темном углу жутко поблескивали глаза большой рогатой головы буйвола, висевшей на одной из стен.

В углах комнаты и между мебелью в больших фаянсовых ведрах и вазах стояли срубленные молодые деревья, преимущественно клены.

Вся эта исполинская гостиная, неясный, борющийся с темнотой свет, окно, которого, казалось, и не было вовсе, ночь, своими звездами глядевшая в комнату, - создавали необычайное настроение.

Горький в те дни продолжал напряженно работать над своим выдающимся произведением “Мать”, так высоко оцененным позже В. И. Лениным. Алексей Максимович был увлечен своей работой, но каждый вечер, после упорного труда, приходил в гостиную посидеть с нами. Он любил ворочать огромные поленья в камине и слушать своего любимого Грига.

В течение трех месяцев Горький неизменно слушал Грига и неоднократно просил повторить одно и то же произведение.

Не случайно в “Матери” Софья играет Грига…

У Горького в книге написано:

“Она открыла ноты, не сильно ударила по клавишам левой рукой. Сочно и густо запели струны. Вздохнув глубоко, к ним прилилась еще нота, богатая звуком. Из-под пальцев правой руки, светло звеня, тревожной стаей полетели странно прозрачные крики струн и закачались, забились, как испуганные птицы, на темном фоне низких нот”.

И еще:

“Она сильно ударила по клавишам, и раздался громкий крик, точно кто-то услышал ужасную для себя весть, - она ударила его в сердце и вырвала этот потрясающий звук. Испуганно затрепетали молодые голоса и бросились куда-то торопливо, растерянно; снова закричал громкий, гневный голос, всё заглушая. Должно быть - случилось несчастье, но вызвало к жизни не жалобы, а гнев. Потом явился кто-то ласковый и сильный и запел простую красивую песнь, уговаривая, призывая за собой”.

Так мог написать человек, глубоко воспринимающий музыку. Она будит в нем воспоминания, рисует образы, вызывает новые чувства, согласные с чувством композитора, отвечающие ему…

Горький слушал внимательно, затаенно и, бывало, просидев с нами целый вечер, молча уходил к себе.

Вначале это меня очень смущало, - казалось, моя игра ему неприятна, раздражает его,- но, когда в следующий вечер он просил играть то же самое, я понял, что он боялся забыть свое впечатление от музыки и уносилего с собой, никому не раскрывая.

Когда за год до смерти Алексея Максимовича я был у него в Горках, он живо вспоминал наши музыкальные вечера в сказочной гостиной на вилле Мартин и заставил меня повторить многое из того, что я тогда ему играл.

Чаще бывало так: когда я кончал играть, или даже во время игры Горький начинал рассказывать что-нибудь из своей жизни, о том, что он видел, с кем встречался.

В комнате по вечерам сидели, кроме Марии Федоровны и Заволжского, наши хозяева: Престония Мартин и ее муж Джон Мартин. Они глубокомысленно играли в шахматы, очень смешно называя друг друга русскими именами:

“Престония Ифановна” и “Ифан Ифанович”. Иногда Престония Ивановна вскрикивала:

“Черт восьми!” Иван Иванович на это отвечал с резким английским акцентом: “Спасибо, до сфидания” - и брал у нее шахматную фигуру.

Кроме нас у них гостила профессор Колумбийского университета в Нью-Йорке мисс Гариэт Брукс, уже прославившаясебя важнымоткрытием в области радия.

Все они не понимали по-русски, но сидели тихо, как завороженные. Казалось, они воспринимали рассказы Горького как музыку, - не понимая слов, но угадываяих значительность.

Когда Горький умолкал, Престония Ивановна с горячностью восклицала: “Я не понимаю ни одного слова, но это великолепно”. И всё просила Андрееву перевести, что рассказывал Горький. Мария Федоровна переводила с большим искусством, захватывая слушателей, так как передавала почти дословно то, что говорил Алексей Максимович.

Мы засиживались до глубокой ночи, свечи в шандалах выгорали, и только огонь в камине то вспыхивал, когда шевелили поленья, то угасал и, догорая, освещал комнату причудливым красным светом. Люди сливались с темнотой, и голос Горького звучал, как легенда о пережитом прошлом, то рисуя природу и красивых душою людей, то леденя наши души тем тяжелым и безотрадным, что ему пришлось пережить в его богатой приключениями жизни.

***

Из произведений Грига Горький особенно любил “Сон Брунгильды” из симфонического произведения “Сигурд Иорсальфар”, “Пер Гюнта”, “Лирические пьесы”, “Одинокого путешественника”, “Эротическую поэму”, “Колыбельную”, “Ноктюрн”, сюиту, посвященную Гольдбергу, норвежские танцы и мелодии и, наконец, “Траурный марш”, который Горький предпочитал шопеновскому.

Слушая Шопена, он говорил:

- Когда этот марш слушаю, всегда думаю о похоронах какого-нибудь генерала, а григовский возбуждает во мне большие чувства, рисует большие образы.

Марш Шопена в те годы действительно часто исполнялся в России духовыми оркестрами при торжественных похоронных процессиях, должно быть, поэтому он и потерял свою остроту для Горького, так как в его представлении был тесно с ними связан.

Очень любя Шопена, я сердечно горевал, что не мог так его сыграть, чтобы заставить Горького полюбить Шопена так же, как он любит Грига. Играла Шопена и наша хозяйка Престония Ивановна, играла изящно, со вкусом, но вкладывала в свою игру слишком много сентиментальности: ее Шопен был чересчур салонным, и Горький это чувствовал. Он слушал ее игру с удовольствием, но чаще просил Престонию Ивановну потанцевать. Это она делала замечательно! Ее муж приставлял к пианино фонолу… Звучала негритянская музыка. Престония Ивановна снимала туфли, ставила их аккуратно в сторонку и в одних чулках начинала танцевать. Она импровизировала свой танец. Некрасивая, довольно полная, уже немолодая, она танцевала с необычайной грацией и поразительной ритмичностью. Мне кажется, что это чувство ритма и восхищало Горького. Я вообще неоднократно замечал, что ритмические движения вызывали в нем музыкальные эмоции.

Иногда к нам приезжали и американский миссионер со своей женой, мистер и миссис Нойз, вернувшиеся из Японии. Он - человек лет шестидесяти, необычайно высокого роста, худой до невероятности, плешивый, большерукий. Казалось, кости вот-вот проткнут его серый костюм. Жена была немного моложе, маленькая, щупленькая, быстрая в движениях.

По вечерам, развеселившись, они устраивали своего рода варьете, как будто и не совсем подходящее для миссионера.

Миссис Нойз протягивала веревочку по полу и говорила, что это проволока, натянутая в воздухе, потом подтыкала юбки наподобие шаровар, брала раскрытый зонтик и веер и изображала танцовщицу на проволоке. Я садился за рояль, играл вальс, а она балансировала. Зрители были убеждены, что перед ними самый настоящий эквилибрист на проволоке. Миссионер же изображал человека-скелета. Он начинал танцевать, и по мере ускорявшегося музыкального темпа кости его как бы отрывались от сочленений, болтались у него в рукавах, в брюках, мы ясно видели, что целого скелета больше нет, а есть что-то вроде мешка с костями. Темп замедлялся, и миссионер как бы разваливался на куски. Всё это он проделывал в абсолютном ритме.

Горький был в восторге от этого номера.

- Учись, музыкант, - говорил мне Алексей Максимович, - ритм - душа музыки.

Нас, русских, американцы просили что-нибудь исполнить, просили спеть русские песни или потанцевать.

Выручала Мария Федоровна. У нее был совершенно замечательный “номер”: “Песня про комара”. Она пела ее бесподобно. Рассказывая очень просто про комара, про его встречу с мухой, она незаметно меняла