Бунтарская игра Таля с его интуитивной верой в то, что почти любая позиция таит в себе не исчерпанные ресурсы борьбы, его умение резко повышать атакующий потенциал фигур и пешек, его бесстрашие, всегдашняя готовность в погоне за инициативой пойти на риск, даже ценой ухудшения позиции – все это если и не нарушало основные законы шахматной борьбы, то, во всяком случае, допускало более свободное, вольное их толкование.

Под влиянием Таля многие из тех, кто ранее слепо подчинялся букве шахматного Закона, отныне стали отдавать предпочтение его духу. Это было торжеством творческого начала. Более гибкого, менее ортодоксального и, в конечном итоге, более глубокого, более современного подхода к решению шахматных проблем.

Таль в шахматах, несмотря на вынужденную реконструкцию стиля и внешнюю почтенность новой манеры игры, в душе был и остался флибустьером, искателем приключений. Его игра утоляла у миллионов любителей шахмат жажду романтики, звала к неизвестному, загадочному. Это так много! Поэтому не будем предъявлять к Талю тех требований, которые он заведомо не будет, не захочет и не сможет выполнить. Тем более что надо еще ответить на вопрос: а имеем ли мы право предъявлять такие требования?

Помню, когда Таль стал в двадцать четыре года чемпионом мира, я, как, наверное, и многие другие, считал, что это надолго. Увы, все те, кто так думал, не учли одного: Таль был мастак таскать яблоки из чужого сада, но ходить с трещоткой вокруг своих владений? Нет, это скучное занятие было не для него.

Когда Таль с таким конфузом проиграл матч-реванш, я, как и многие болельщики, был ошеломлен, даже обижен – за Таля и на Таля. Теперь, спокойно оглядываясь на события многолетней давности, я думаю о том, как это было несправедливо и просто глупо – требовать от Таля, чтобы, взойдя на чемпионский трон, он изменил свой характер, набрался вдруг благоразумия, стал предусмотрителен, расчетлив. Да, он стал практичен, даже осторожен, – но тогда, когда иначе держаться на плаву уже не мог.

Природа, создавая Таля, готовила его только на роль лидера оппозиции, и ни на какую другую роль он не годился. Если бы Таль в молодости был благоразумен, практичен, дальновиден, он, скорее всего, не стал бы чемпионом мира. Не оттого ли Таль и стремительно обошел опешивших от неожиданности Смыслова, Кереса, Петросяна, Спасского, Геллера, Бронштейна и других наших гроссмейстеров, что действовал азартно, неблагоразумно, нерасчетливо, но всегда – смело?!

Таля корили за то, что в матч-реванше он слишком уж переходил грань дозволенного, слишком уж нарушал логику позиции и был за это безжалостно наказан. Все это так, но если бы Таль в первом матче играл по позиции, второго матча, скорее всего, не было бы вообще.

Таля корили за то, что он не заботится о своем здоровье. Но играть так, как играет Таль, – отважно, рискованно, жертвуя одну, а то и несколько фигур, увлекаясь своими замыслами, испытывая наслаждение от стремительной атаки, – и в то же самое время бегать трусцой, замеряя пульс?

Трагический парадокс заключается в том, что стиль Таля, предельно острый, заставляющий нерасчетливо растрачивать нервную энергию огромными дозами в каждой партии, требует невиданного здоровья, физической и психической выносливости и в то же самое время предполагает характер, среди добродетелей которого вряд ли значатся заботливость о себе, своем здоровье, уважение к строгому жизненному укладу вообще.

Да, жаль, что Таль пренебрежительно относился и относится к своему здоровью, его в этом смысле нельзя считать достойным подражания образцом. Но разве не прекрасно, что в самые трудные периоды его жизни Таль никогда не озлоблялся, не интриговал, не терял своей всегдашней общительности, жизнерадостности? Разве не прекрасно, что, перенеся три тяжелейшие операции, Таль никогда не ныл, не жаловался на свои недуги, оставаясь таким же мужественным и сохраняя оптимизм и чувство юмора до, после операции и даже чуть ли не во время самой операции?

Да, да, было такое. Как писал Сало Флор, «в момент, когда Михаил Таль на операционном столе засыпал под действием наркоза, он услышал вопрос одного из ассистентов:

– Больной, скажите, пожалуйста, как закончится матч Ботвинник – Петросян?

– Сейчас не знаю, останусь жив – попробую ответить, – заявил Таль».

Примеров талевского юмора известно множество. Во время финального матча претендентов Карпов – Корчной 1974 года в пресс-центре к Талю, анализировавшему одну из партий, обратился гроссмейстер по жгуче важному вопросу:

– Миша, что я могу сказать сегодня по телевидению?

Это был неосторожный вопрос, и ответная реплика Таля последовала мгновенно:

– Скажите, пусть слушают радио! Там сегодня выступаю я…

Когда на лекции в Центральном шахматном клубе Таля спросили, каков у него счет личных встреч со Спасским (тогда было 2:9), Таль ответил:

– Я помню только счет своих побед над Спасским!

После матча с Полугаевским Таль заявил: «Я теперь полуталь!»

Таль, повторяю, не терял чувства юмора в самых плачевных ситуациях. Частые вызовы врачей во время приступов способствовали появлению нелепых слухов. Дошло до того, что один из болельщиков всерьез спросил Таля: «Скажите, Миша, это правда, что вы морфинист?» «Что вы – я чигоринец!» – последовал молниеносный ответ…

Не будем в обиде на Таля за то, что ему не хватило характера и он не усидел на шахматном троне. Куда важнее, что Таль омолодил древнюю игру. Куда важнее, что Таль с его необычным подходом к шахматной борьбе задал своим современникам загадку, решение которой позволило многим шахматистам преодолеть рабски почтительное отношение к своду шахматных законов, ощутить творческую раскованность, освободиться от цепкого влияния рутины, стереотипного мышления.

Простим же бывшему чемпиону мира те огорчения, которые он нам доставлял, и будем вечно благодарны ему за все то, еще не вполне оцененное, что он сделал для горячо любимого им шахматного искусства.

Мне осталось остановиться на вопросе, который задают себе иногда многие почитатели Таля: а действительно, кто бы победил – прежний сумасброд или нынешний, модернизированный, разносторонний и многоопытный Таль? Мы уже знаем мнение Бронштейна и Балашова. Сам Таль на этот не раз задававшийся ему вопрос отвечал «по-разному». Либо: «Я растерзал бы того Таля», либо: «Я прибил бы его».

Между прочим, когда я спросил однажды Ботвинника, как он относится к этому заявлению его бывшего соперника, Ботвинник недоверчиво улыбнулся:

– Э, нет, здесь Таль дезинформирует любителей шахмат или искренне заблуждается. Слава богу, я хорошо знал того, прежнего Таля…

Поверим Ботвиннику.