Невольно вспоминаешь удивительные по прозорливости слова, сказанные Львом Толстым в 1891 году в беседе с корреспондентом «Русского Богатства»: «При социализме придется учредить такое количество чиновников, что они съедят 3/4 всего, что будет заработано людьми».

Так думал и другой писатель, на Толстого совсем не похожий, — Франц Кафка.

В начале 1920-х годов Кафку в его прогулках по Праге часто сопровождал тогда еще совсем молодой человек — писатель Густав Януш. Придя домой, он записывал все, что Кафка ему говорил, издал потом книгу «Разговоры с Кафкой». Там есть любопытная запись:

«Мы встретили на улице шествие рабочих. С плакатами и развернутыми знаменами. Они шли на митинг. Кафка сказал мне: «Эти люди так убеждены в своей правоте, так уверены в себе, так довольны! Они — хозяева улицы, и им кажется — они хозяева мира. Между тем, это заблуждение. За ними уже надвигаются секретари, бюрократы, профессиональные политики, все эти современные султаны, которым они готовят путь к власти!

…Я спросил Кафку: «Что же, вы не верите в распространение русской революции?»

Кафка задумался, потом сказал: «Чем шире разливается наводнение, тем мельче и мутнее становятся его воды. Революция выдыхается и оставляет после себя только ил новой бюрократии. Цепи страждущего человечества куются в министерских канцеляриях».

Такие простые, сегодня так очевидно, так страшно подтвердившиеся мысли не приходили в голову Ленину. Он слишком верил для этого в научность марксизма и, убежденный подражатель якобинцев, не мог, конечно, допустить мысли, что именно проводимая им политика национализации средств производства, централизованного контроля над всей хозяйственной жизнью и добивания враждебных классов, неизбежно дол-ясна была привести к возникновению и неудержимому разрастанию новой бюрократии. В злоупотреблениях коммунистического чиновничества он винил «примазавшихся к коммунистам старых чиновников, помещиков, буржуа и прочей сволочи, которая иногда совершает отвратительные бесчинства и безобразия, надругательства над крестьянами». Для борьбы с этим злом Ленин предлагает средство, уже хорошо большевиками испытанное. «Тут нужна чистка террористическая: суд на месте и расстрел безоговорочно. Пускай Мартовы, Черновы и беспартийные мещане, подобные им, бьют себя в грудь и восклицают: «хвалю Тебя, Господи, за то, что я не похож на «них», что я не признавал и не признаю террора». Эти дурачки «не признают террора», ибо они выбрали себе роль лакействующих пособников белогвардейщины по части одурачения рабочих и крестьян».

С тех пор террор всё усиливался, но бюрократическое извращение, которое так ужасало Ленина, не только не шло на убыль, а наоборот всё разрасталось. Буржуазия и крупная, и мелкая, и мельчайшая была уничтожена. Ее место занял новый правящий класс, но это был не пролетариат, как ожидали Маркс и Ленин, а партийная бюрократия.

Ещё одна черта сходства большевистской революции с якобинской: раскрещивание, гонения на церковь и духовенство. Так же, как большевики, санкюлоты-атеисты разрушили многие церкви, срывали колокольни, чтобы «надменные памятники суеверия» не возносились выше жилищ народа. В Сант-Флур затейники палят по церкви, «так называемой Голгофе», из пушки. «Мы бы ещё больше радовались, если бы часовня была полна священниками». Колокола переливали на пушки, церковную утварь, митры, распятия, облачения, деревянные исповедальни, все вообще «старые идолы аристократической гордыни» ломали и жгли.

Французские историки Мишель Вовель, Альбер Собуль и др. приводят свидетельства очевидцев этих революционных «аутодафе». Вот некоторые из них. Гражданин Гармодиус Рейонар из местечка Эмбрен рассказывает: на костре сжигают «картину бывшего святого Франсуа де Саль, который заставил свою любовницу, сестру Шанталь, прийти к нему, шагая по животам её детей». Вокруг костра толпа пляшет фарандолу. Вечером опять веселье: кадриль за кадрилью, а кто не пляшет — главным образом дети — заняты делом: сжигают «дюжину портретов епископов, кардиналов, иезуитов, большого Христа и Деву Марию из позолоченного дерева». Не хватало только «художника, чтобы заменить картины фанатизма портретами мучеников Свободы».

Санкюлоты привозят из Воклюз в Париж «отвратительные кости будто бы святого, которому обманщики-монахи заставляли поклоняться как богу дождя». В Пиоленк «святые из золота и серебра охотно отправились на монетный двор». В Сейсель «деревянные и гипсовые святые испытали на себе, как руки санкюлотов уничтожают все аристократии одновременно». Депутаты от города Невер приносят в Конвент «большой золотой крест, жезлы, митры, святых и 17 сундуков с посудой и другими серебряными предметами».

«Очищенные» церкви превращали в храмы Разума, храмы Революции, школы, склады, в одном месте даже в жандармское присутствие! Лучшего символа насильственной революции не придумаешь: где была церковь — жандармское присутствие.

10 ноября в Соборе Парижской Богоматери устраивают — в присутствии депутатов Конвента — праздник Свободы. Свободу изображает молодая красивая актриса. Собор посвящается Разуму и Свободе. В конце месяца уже все парижские церкви посвящены Разуму. Будущий герцог Отранский Фуше предлагает ставить на кладбищах вместо крестов статуи Сна.

Но тут справедливость требует напомнить: сам Робеспьер не одобрял безобразий, творимых воинствующими атеистами. Он опасался: они пробудят, как в Вандее, «фанатизм», ведь народ в большинстве остался верующим. Но Робеспьер шёл дальше, он считал, что народ и должен оставаться верующим. «Атеизм — дело аристократов; наоборот, идея великого Существа, которое охраняет угнетенную невинность и карает торжествующее злодейство, — народна».

В Конвенте и у якобинцев Робеспьер неоднократно выступает в защиту свободы «культов». «Тот, кто хочет запретить священникам служить обедню, сам ещё больше фанатик, чем они».

Декрет, изданный 4 мая 1794 г., устанавливает новую государственную религию: «Народ французский признает бытие Всевышнего Существа и бессмертие души».

Через три дня выходит брошюра Робеспьера «О соотношениях между религиозными и нравственными идеями и республиканскими принципами и о национальных праздниках». Робеспьер в ней пишет: «Даже если бытие Бога и бессмертие души только мечтание, это всё равно самое прекрасное из всех мечтаний человеческого духа… тот, кто может ввести Божество в систему общественной жизни, в моих глазах великий гений, тот же, кто, ничем не заменяя Божество, думает только о том, как бы изгнать Его из сознания людей, мне представляется чудовищем глупости и развращённости».

Такие мысли не приходили в гениальные, но плоские умы Маркса и Ленина, ненавидевших «Боженьку». Такие мысли приходили скорее героям Достоевского, только, конечно, Иван Карамазов, например, высказывает их несравненно гениальнее и с несравнимо большей силой.

8 июня того же 1794 года в Париже устраивается первый праздник, посвященный Всевышнему Существу и Природе. Парижане, солдаты, девушки с цветами, депутаты Конвента с Робеспьером во главе торжественно шествуют по булыжной мостовой на Марсово поле. Там была сожжена статуя атеизма и Робеспьер произнес речь.

Мне возразят — ну, как же, сходство, значит, не такое уж полное: Робеспьер отвергает атеизм, а Маркс и Ленин воинствующие атеисты. Это верно. Энгельс даже назвал идею личного бессмертия глупой, и большевики государственного культа Всевышнего Существа не вводили. Но они из самого марксизма сделали своего рода государственную религию с культом живых и «захороненных» вождей и таким же, как у якобинцев, пантеоном героев и мучеников революции. Правда, марксова пантеистическая метафизика в отличие от деизма Робеспьера упразднила Бога совсем, зато обожествила материю, приписав ей атрибуты абсолютного бытия. Материя для правоверного марксиста — единственная, несотворимая и неуничтожимая, вечная и бесконечная субстанция мира, которая от века порождает из самой себя жизнь и сознание без помощи какой-либо посторонней, надмирной силы.

Человек с метафизическим воображением, какого у Маркса и Ленина не было, может спросить: не означает ли марксистское обетование полной победы освобожденного человека над миром, что в конце концов и смерть будет побеждена? В советской литературе, еще не так давно, по поводу прелюбопытной поэмы Ильи Сельвинского «Арктика» подымался даже разговор о личном бессмертии. Герой поэмы Корней Корнеевич выводит надежду воскресения души и тела из кибернетики! Каждый человек — особый строй электронов. Но вот человек умирает, и этот строй распадается. Навсегда ли, спрашивает Корней Корнеевич. И отвечает: нет, не навсегда.