пищалью не выбить, довелось мне видеть тамошний каменный кремль, будто с Астраханского кремля слеплен. Да и наши пушки маловаты стены порушить ядрами. Надо осадные тащить к Яицкому городку…

Пятидесятник, проглотив ложку каши, покосился на дотошного расспросчика, отбуркнулся:

— По мне, так и вовсе нечего их искать! Пущай идут хоть к Стеньке, хоть еще куда подалее… Своих заботушек не изжить счастливо, а тут еще всякое валится!

Из воеводской каюты вышел личный кашевар князя, ложкой выгреб за борт остатки недоеденной каши.

— Осетров прикармливает воевода, — пошутил острослов Митька Самара, сам выгребая кашу из миски до последнего зернышка, начал есть, откуда и аппетит появился! Сказалась-таки работа на тяжелых веслах.

— А вот как побьем своровавших стрельцов, так и воротимся сюда для рыбного промысла, — без улыбки откликнулся старый Беляй. И вздохнул стрелец — дома, в Самаре, остались женка Маняша, четыре дочурки да сноха Акулина. А сын Томилка, молодой стрелец, сложил уже головушку под Царицыном в нечаянной сшибке с ногайскими набеглыми шайками. И что с ними будет, если и он, последний кормилец в семье, сгинет где-нибудь в яицких камышах?

Аникей Хомуцкий, похоже, думал об этом же, потому как негромко проворчал, уставя глаза неподвижно поверх фальшборта на пологие длинные волны сине-зеленого цвета и с белыми чайками на них:

— Дай-то Бог воротиться… Не сгинуть в треклятом море, как сгинули четверо стрельцов с другом нашим Никиткой Кузнецовым! Будто сглотнула их Хвалынь, даже шапок к берегу не вынесло… А может, это они в образе белых птиц около нас летают, а? — и такая нечеловеческая тоска слышалась в голосе Аникея, что Митька Самара даже испугался за своего свояка — не к добру подобное настроение перед тяжким боем с казаками!

— Да-а, нету наших товарищей, канули… — вспомнив Никиту Кузнецова, со скорбью сказал, не удержавшись от печали, и сам Митька Самара, который раз помянув пропавших в море друзей. — И мы не на крестины собрались… И не избыть нам никак тяжкой царевой службы, разве только голову сложить…

— Вот было бы славно, кабы своровавшие стрельцы да годовальщики успели сойти в море к Стеньке Разину, а? — вслух подумал о заветном Гришка Суханов, заглядывая в пустой котел. — Все выскребли? Надо же, не наелся… Мы бы к Яицкому городку присунулись, а их уже и след простыл! Нам и делать нечего, как отдай поклон да и ступай вон! Господь, услышь молитву раба твоего…

— Тогда надобно послать тебя нарочным к разницам, упредить, чтоб быстренько портянки на ноги наматывали, — невесело пошутил Аникей Хомуцкий. И добавил от себя, не опасаясь, что кто-то из стрельцов может донести на него грозному воеводе, тогда не миновать пытки на дыбе: — Коль уйдут казаки да стрельцы в море, не нам тужить! Целее будут наши головы…

Старый Беляй громко вздохнул, полушепотом сказал:

— Мой Томилка тако же сгинул, когда его нарочным в Царицын сотник послал упредить о набеглых ногайцах… Стрелой в шею из ерика достали. — И опустил полуседую голову на грудь, запечалился о неизживном стариковском горе.

— Ну, братки, а теперь спать, будет нам гутарить о делах завтрашних! Спать, спать, солнце и то тучей укрылось…

Когда флотилия князя Львова достигла устья Яика, там ее уже ждали два струга от стрелецкого головы Бориса Болтина с известием, что по проведенному им розыску своровавшие стрельцы и казаки укрылись на острове Кулалы в северо-восточной части Хвалынского моря.

Струги с воинством князя Львова без задержки взяли курс на остров.

На небольшом узком островке, насквозь продуваемом ветрами, с чахлыми зарослями и с полусоленой водой в маленьком озерце, которую можно было пить лишь при крайней нужде, работа кипела день и ночь. Григорий Рудаков, человек бывалый и прозорливый, знал, что астраханский воевода Прозоровский и дня не будет мешкать, получив вести из Яицкого городка, тут же снарядит против них стрельцов, а потому, укрывшись на Кулалах, повелел спешно разбирать неустойчивый на морской волне паузок и строить из тех досок струги. Топоры стучали беспрестанно, жгли костры, если луна скрывалась за тучи. А чтобы огонь костров не просматривался издали, место работы было огорожено высоким и частым плетнем…

— Максим, подь в шалаш ко мне, — через неделю по прибытии на остров как-то к вечеру позвал Григорий Рудаков своего помощника. — Сказать чего хочу тебе…

Максим только что ходил осматривать земляной городок, построенный казаками на наиболее возвышенном месте острова. Пригнувшись, чтобы не ткнуться головой о слегу, он пролез в шалаш, присел на охапку сухого камыша, который служил походному атаману постелью, поправил саблю, чтобы не торчала сбоку.

— Что удумал, Григорий? — спросил он негромко.

Старый казак внимательно посмотрел на есаула — вона как осунулось еще недавно щекастое лицо Максима! И глаза смотрят тревожно, без былой бесшабашности.

«Оно и понятно — не сам по себе голова, а за сотни людей перед Богом и детьми ответ держать придется», — подумал Григорий Рудаков. Присел рядышком, глядя через выход на земляной городок со стеной из плетеного двойного забора — там казаки еще носили и засыпали землю, заговорил доверительно, о чем уже не одну ночь размышлял:

— Удумал я завтра в ночь на готовых стругах идти в море, к кизылбашским берегам. Надобно искать Степана Тимофеевича и звать его сызнова в Яицкий городок.

— Зачем ему идти в Яицкий городок? — не сразу понял Максим Бешеный. — Теперь там стрельцы засели накрепко. Один раз удалось Яцына обмануть и войти в город, нарядившись богомольцами да плотниками, второй раз так-то и глупую курицу не обманешь!

— А куда же ему податься? — вскинул седые брови походный атаман и удивился, что товарищ не понимает такой простой истины. — На Дон его воеводы не пропустят! На море зиму в стругах не пробегаешь. Да и шах персидский флот непременно супротив казаков вышлет! А в Яицком городке и вторую зиму пересидеть можно будет. Что до сидящих там стрельцов… Так и у Сакмашова они были, а теперь вот почти все у нас с тобой, вернее, у батьки Разина.

Максим вздохнул, через щербинку в верхнем ряду зубов втянул воздух в широкую грудь, подумал, что старый казак, пожалуй, прав: деваться Степану Тимофеевичу более некуда. На дворе уже конец августа, недалеко и до лютой зимы. Хлопнул ладонью о колено, одобрил решение походного атамана:

— Коль так, то бери, Григорий, с собой астраханских стрельцов, сколь возможно. И порох да свинец возьми к Степану Тимофеевичу, авось сгодится — где раздобудешь на море. Ты иди, а я с казаками и теми из стрельцов, которые на челнах не уместятся, буду ладить новые струги и покудова останусь сидеть здесь. Дума есть, что весьма скоро придут к нам с верховья казаки атамана Леско. Коль замешкается воевода Прозоровский с присылкой ратных людей, то и мы следом за вами уйдем с острова.

Григорий Рудаков согласился с таким предложением Максима и прикидывал, чего и сколько придется брать.

— Отберу стрельцов покрепче в подмогу атаману. Так кумекаю своей старой головой, что и он теперь в людишках поистратился, добывая кизылбашские города… Где-то там и мои содруги в неволе томятся, — взгрустнул Григорий. — Как ходили мы с атаманом Кондыревым, у Дербеня, меньшой братец мой, Фролка, персами из ружья убит… — и умолк походный атаман, заныла непроходящая старая рана.

Весь следующий день прошел в спешных сборах, в проверке снастей, в смотре людей и оружия. Сто тридцать стрельцов, взяв с собой запасы на две недели — ну как тут было еще раз не вспомнить стрелецкого сотника Тарлыкова и его богатый паузок! — перебрались на четыре струга, подняли паруса и, размахивая шапками на прощание, пошли прямо на юг, чтобы избежать возможной встречи с флотилией астраханского воеводы, если она бродит где-то поблизости в поисках мятежных казаков и стрельцов.

Проводив на челне уходящих стрельцов, Ивашка Константинов, грузно ступая по песку, мокрому у воды, поднялся на возвышение, где рядом с песчаным откосом начиналась скудная поросль полыни и степной колючки. Здесь, перед двойным плетнем из ивняка, внутри засыпанного землей, хмурясь, о чем-то